– Бульон, – весело объявил Циклоп. – Лучший в мире…
Веселья не получилось. Он вообще плохо справлялся со своим голосом.
– Оставь на тумбочке, – донеслось из-под одеяла. – Уходи, дурак.
– Я оставлю, – в первую очередь Циклоп оставил потуги казаться бодрячком. – И уйду. И ты не прикоснешься к еде. Потом я вернусь, принесу свежее, оставлю, уйду, и так по кругу. Нет уж, дорогая. Лучше я сам покормлю тебя. И вынесу ночную вазу. Там есть, что выносить?
– Есть, – мрачно доложила Красотка. – Днем я слезла на пол. И даже забралась потом обратно. Подвиг, да? Все подвиги, мальчик мой, совершаются одинаково: тебе нужно, и выбора нет…
Поднос лег на тумбочку. Забрав ночную вазу, Циклоп вышел из спальни, вернулся на площадку, где любовался метелью, выплеснул нечистоты в окно, мало заботясь о последствиях – еще один подарок Газаль-руза – и побрел обратно. Красотка сегодня не в духе. А когда она была в духе? Хорошо хоть, сходила по нужде. Надо будет принести лохань, натаскать теплой воды и обмыть ее. Позже, когда она поест. Бульона Красотка выпьет, хоть горы рухнут, хоть реки повернут вспять. И подогретого вина. «Ты осла переупрямишь, – злилась Красотка. – Ты утес башкой прошибешь. Сукин ты сын, гранитный лоб…» Он кивал и держал ложку с едой у ее рта. Если, конечно, в тот момент у нее был рот.
– Сейчас есть, – сказал Циклоп, задержавшись перед дверью. – Разговаривает. Значит, есть…
Вышло двусмысленно. Раз есть рот, значит, будем есть.
Зайдя во второй раз, он услышал то, что пропустил мимо ушей при первом появлении – музыку. Из темно-фиолетового кристалла звучал клавесин, опираясь на басовитое гудение «гидры»: водяного органа. Острые, легкие всплески – дождь, летний грибной дождь плясал на обманчивой поверхности омута. Зима снаружи злилась, не в силах добраться до призрака лета. Красотка слушала музыку, как иной дышит. Отними – умрет. Когда Инес ди Сальваре еще была здорова, в башне вечно толклись свирельщики, лютнисты, флейтисты, лирники; на втором этаже, в зале, стояли клавикорды из красного дерева, похожие на гроб. Если музыканты не приходили, Красотка пользовалась кристаллами, сберегающими звук: сердолики из Партени, сегентаррские топазы, дымчатые или голубые, аметисты Высокого Серпола – фиолетовые «сумерки», вроде того, что звучал сейчас. Музыка, вспомнил Циклоп. Музыка, и Красотка над очередным жезлом или перстнем, принесенным ей в починку. Это помогает, говорила она. Я четче вижу связи. Чую скрытую мощь; знаю, как ее высвободить. Вот, смотри: пальцы Красотки порхали над жезлом, украшенным бирюзой с рубинами, и камни начинали светиться, меняя оттенки, выстраиваясь наилучшим сочетанием.
«Я смотрел, – с грустью кивнул Циклоп. – Поначалу смотрел. Позже начал помогать. Музыка? Нет, ерунда. Я не нуждался в звуке или тишине. Просто там, где сельский дуралей чешет затылок, я тер лоб. Мне хватало…»
– Корми, – позволила Красотка. – Чтоб тебя…
В углу висел рукомойник. Циклоп вернул вазу под кровать, ополоснул руки и присел с подносом у ложа. Прямо на пол – ему, долговязому, так было удобнее. Приспустив одеяло до подбородка, Красотка следила за кормильцем. Метаморфозы почти не затронули ее головы. На вид лет сорок – сорок пять, тонкие черты, копна рыжих волос. Местами блестит седина. И рот на месте. Единственная часть лица, которая возникала и исчезала, не сообразуясь с какими-нибудь очевидными ритмами.
– Подвинься, – велел Циклоп. – Ближе. Сумеешь?
– Да уж не сдохла еще…
Одеяло улетело за кровать. Красотка вряд ли желала этого; просто тело скверно подчинялось ей. Увидев это тело, кто угодно сбежал бы из спальни, во всю глотку призывая на помощь; кто угодно, только не Циклоп. Насмотрелся, привык. Казалось, шутник-мясник взял части, принадлежащие вроде бы человеку, и сложил в заковыристую головоломку. Руки, растущие из лопаток, на манер ощипанных крыльев. Ноги коленями внутрь. Правая начинается выше левой, сразу от нижних ребер. Вдоль бедра выросла жесткая щетина. Грудь клином, по-птичьи. Таз выгнут арфой. Под кожей спины торчат позвонки странной формы. Луковицы храмовых куполов, кулаки бойцов; горные пики, изгрызенные ветром… Пальцы, длинные и суставчатые, находятся в беспрерывном движении. За ритмом следить опасно – уснешь. Голова чересчур тяжела для тонкой, хрящеватой шеи. Из плеч растет, пожалуй, стебель заморской травы, грозя обломиться в любой миг.
Жук? Зверь? Морская тварь из пучин?
– Чудовище, – подсказала Красотка.
Она читала его мысли, как открытую книгу.
– Чудовища всегда были добры ко мне, – улыбнулся Циклоп. – Пей бульон…
И взялся за чашку.
Она выпила бульон. И вино. И цыплячью кашицу съела. Циклоп втихомолку беспокоился: он отвык от такой покорности. Чаще приходилось уламывать до последнего. Биться за каждый кусок и глоток, как солдаты сражаются за родную землю. Нет, про себя сказал он. Я не дам тебе умереть от голода и жажды. Я переупрямлю осла и пробью башкой утес. Ты сделала человека из хищного, бестолкового звереныша. Из мальчика ты сделала юношу, а потом мужчину; ты дала мне приют, тепло в метель, покой в бурю – волшебство, равного которому я не знаю. И я продлю твои дни, надеясь на чудо. Чудеса – твоя вотчина, Красотка. Вот и старайся, живи…
– Курятина осталась? – спросила она.
– На костях. Я тебе разберу…
– Разбери, порадуй старуху. Только чуть-чуть…
О да, она читала его мысли, как книгу.
Пока он возился с цыпленком, отслаивая мясо от тонких, хрупких косточек, разделяя его на волокна, Красотка пыталась устроиться поудобнее. То и дело она стонала – еле слышно, сдерживая себя. Метаморфозы не прекращались ни на миг, но временами они затихали. Так волк прячется в засаде, чтобы выскочить в самый неожиданный момент – повалить, вцепиться клыками в глотку. Краем глаза Циклоп видел спину Красотки. Позвонки, пугающие разнообразием, смещались в невозможные для человека стороны. Часть плеча расплавилась, как медь в тигле, а когда восстановилась – плечо сделалось раздвоенным и остроконечным, будто колпак шута. Шея сократилась: стебель травы налился соком, разбух сытой пиявкой.
– Тебя покормить?
– Дай сюда. Я сама…
Циклоп отошел к окну, не желая видеть, как она станет есть сама. Снаружи ярилась вьюга. Мир сжался в белом, хрустящем кулаке. Съежился до размеров слабо освещенной спальни, отрицая все остальное. Бешеный кисель, молочная пена. Где-то там прятался Тер-Тесет: дома, улицы, площади. И дальше – Сегентарра, Шаннуран… Разум соглашался, но чувства отказывались верить. Нет ничего, кроме двоих людей, которые давным-давно не вполне люди. Скоро исчезнем и мы, думал Циклоп. Кулак сожмется до конца, и я отдохну.
