Тихий ангел, как говорят, пролетел между нами.
— Когда? — спросил я, чтобы только нарушить скорбную тишину.
— Неделю назад… Уже похоронили…
Саня опять замолчал.
— Ну, ну, — подтолкнул я его.
Сбивчиво и взволнованно поведал он вот что…
Месяц назад поздно вечером привезла какая-то колхозница на телеге к приемному покою молодого человека. Был он избит, весь в крови и синяках, без сознания. Женщина рассказала, что нашла парня у дороги, в крапиве, едва живого. Сжалившись, она кое-как затащила несчастного в телегу и доставила в больницу. С трудом узнал Саня в пострадавшем местного учителя Зимина. Всю ночь не смыкали врачи глаз, приводя парня в чувство. Только под утро очнулся учитель, и подошедший к этому времени милиционер стал тут же расспрашивать, что с ним стряслось. Однако несчастный ничего не отвечал и как-то опасливо озирался то на сержанта, то на столпившихся вокруг больных. Делать нечего, побились, побились да и отстали от бедолаги, прописали ему лекарства, усиленное питание — и забыли про него, ибо других больных хоть отбавляй. Лишь во время обходов и вспоминали про неразговорчивого учителя, находя его каждый раз безмолвно лежащим лицом к стене или и вовсе спящим. Спал он на удивление много, целыми днями, когда приносили еду, просыпался, молчаливо съедал все и опять отворачивался к стенке. Но доктора только радовались этому. Пусть спит, сон — лучшее лекарство, быстрей раны заживут. А раны на парне действительно заживали, как на собаке. И через пару недель врачи уже о выписке подумывать начали, как вдруг… Однажды утром разбудила моего Саню нянечка. «Вставайте! — вопила не своим голосом. — Беда!» «Что такое?» — высунулся в форточку доктор. «Больной, — ошарашила старушка, — молчаливый-то тот, из окна выбросился. Без памяти лежит…» Ну, Саня, как был, в пижа-ме, к больнице кинулся. Да только все равно уже поздно было. У парня и пульс не прощупывался. Притащили носилки, и, когда стали покойного на них укладывать, выскочила у него из-за пояса тетрадка какая-то. Друг мой на нее сначала и внимания не обратил, в карман сунул, а позже открыл и…
Тут Саня запнулся. За папиросой полез.
— Ну что? Что? — торопил я его. — Не тяни…
В дверь неожиданно постучали.
— Александр Иваныч, — послышался женский голос, — больного привезли…
— Иду… — поднялся он и протянул мне толстую тетрадь в коленкоровом переплете. — Вот, почитай… Только почерк у него не ахти, мелкий больно… Но, думаю, разберешь…
— Александр Иваныч… — послышалось вновь.
— Иду, иду, — распахнул Саня дверь и исчез.
А я открыл тетрадь…
«Любовь налетела, как вихрь, как ураган, и растрепала волосы, и налила горячей кровью губы, и заставила блестеть сумасшедшим светом глаза. Когда же порыв душевного ветра утих, я понял — люблю…
Простите за столь сумбурное начало, дядюшка. Но не до стиля здесь, дорогой вы мой, где стережется каждый шаг, где каждый глаз, глядящий на меня, есть в результате глаз Антония Петровича… Ночами пишу на краденой тетрадке, краденым карандашом. Вчера стащил со стола дежурной в коридоре. Я вынужден таиться. В любой момент Антоний Петрович может нагрянуть со своей бандою. К тому же приходится спешить, чтоб до выздоровления рассказать вам все, что со мною случилось. Когда же выздоровлю, то покажу я фигу Антонию Петровичу, распахну окно, встану на подоконник и… Тогда-то мы и поглядим, помиловали ли меня…
Итак, с чего же я начал? Ах да, с любви… Да, боже мой, налетела, закружила. Люблю… Ну надо же такому случиться? И все почему? Да потому лишь, что есть на земле одно существо, живой сосудик, наполненный кровью, мыслями, желаниями… Сонечка, где ты сейчас? Несмотря на все коварство твое, я вспоминаю тебя. Я вспоминаю, как шла ты навстречу мне в то тихое утро, откидывая прядь волос со светлого лба, как улыбалась смущенно. Что за трепет был в каждом твоем движении, что за грация в легкой поступи ног. Я думал, глядя на тебя: «Счастье, счастье… Неужели я дождался его?» Вот наконец ты подошла, вот протянула руку, вот склонила головку. Но все-таки я сразу почувствовал — грусть в твоей улыбке, скованность в движениях, задумчивость во взгляде. Откуда ж мог знать я твои мысли?
— Здравствуй, Сонечка…
— Здравствуйте, Константин Иннокентьевич, — прикрыла ты глаза.
Ах, Сонечка, ах, милая фурия, обижали меня твои вежливые обращения. Но я не возражал, я на все был согласен, лишь бы твоя рука была в моей. Я поцеловал ее и прижал к моему сердцу.
— Куда пойдем? — спросил нежно.
— Куда хотите, — ответила ты и тут же добавила: — Но только недолго…
— Но почему же. Соня, ведь вы обещали весь день…
— Я обещала, — потупила ты взор, — но папа…
— Что папа? — вздрогнул я.
— Папа против. Папа не хочет, чтоб мы встречались…
— Сонечка, но вы-то хотите? — взмолился я.
— Я хочу, но папа, он… вы… я боюсь…
— Чего?
— Пойдемте отсюда… Мне страшно…
— Пойдемте, — сказал я, и мы двинулись прочь от города, по полю, по тропинке, едва заметной среди заросшего васильками поля, к лесу.
Я был встревожен. У меня самого беспокойно на душе было в то утро от неприятного предчувствия. Я Сонечку ждал полчаса у окраины города, на скамейке под липой, я жаждал ее появления, чтобы развеять свою тревогу. И вот она шагала рядом, однако предчувствие беды не уменьшалось во мне. Тревога назойливой мухой металась по черепу.
Вы знаете, что такое страх, дорогой мой дядюшка? Наверное, знаете. Хотя вы и прокурор, хотя и стоите на страже законности, но только под форменным вашим кителем с зеркальцами звездочек в петлицах все равно не железобетон, а хрупкое, теплое тело, которое боится боли. И потому вы знаете, что такое страх. Я тоже знаю. Все знают. И даже Сонечка. Хотя у кого поднимется рука обидеть ее? Но в тот день она боялась. Она ведь тогда уже знала, что произойдет. И ждала этого. И мне не сказала почему-то. Быть может, хотела проверить мою силу? Но что там проверять. Я хил и слаб. Четыре поколения моих предков были учителями словесности. И я учитель. Душа моя утончена и нервна. Язык мой шуршит великими цитатами, как дерево листвой. Фантазии мои, будто увеличительное стекло, укрупняют реальность. И если я люблю, то люблю все, до золотистого пушка над Сонечкиной губой. А если я боюсь, то я боюсь, как мышь, убегающая от лисы. Нет, нет, я не герой. И ни к чему меня проверять. Я сразу это говорю. Но ведь тогда я ничего не знал. И думал: откуда тревога? Надо открыть форточку и выгнать эту назойливую муху, мечущуюся по моему черепу. И я открыл форточку и бегал по комнате с тряпкой и все пытался достать муху, но она была вертлява и быстра и уворачивалась от ударов. Когда же вошли мы в лес, я и вовсе разволновался. За всяким деревом виделись мне злодеи. Каждый свист птицы заставлял вздрагивать. «Сейчас что-то случится, — подсказывал мне инстинкт, — сейчас…»
