– Ну что? Признал? – сказал Колька, садясь на скамейку рядом с Васильевым.
Васильев кивнул головой.
– Это хорошо, что признал, а то некоторые чураются. – похвалил Колька Васильева, вытряхнул несколько сигарет из пачки, что Васильев всё ещё держал в руке, и ловко рассовал эти сигареты за уши. – А то, понимаешь, спиртяга есть, а ни тебе запить, ни закурить. – и Колька показал горлышко бутылки, засунутой во внутренний карман того, что осталось от пиджака. – Будешь? Ну, как хочешь. Моё дело было предложить…
Колька глотнул из бутылки, занюхал рукавом и только потом закурил.
Васильев подумал, что вот как оно бывает, не виделись лет тридцать не меньше, а поговорить не о чем.
Но Колька нашёл тему для разговора:
– Дай – ка, парень, я тебе пульс пощупаю. Давай, давай! – Колька схватил руку Васильева своей грязной лапой и прислушался.
– Всё нормально, профессор. – Колька назвал Васильева школьной кличкой. – Всё в порядке. А то… Ты выпей, брат, а то крыша протечёт, чего я тебе расскажу.
– Щука! Ты зачем мне пульс щупал? – Васильев был насторожен и недоверчив.
– Ты в зеркале давно себя видел, – озадачил Колька Васильева.
Васильев посоображал немного и признался:
– Утром… Когда брился…
– Ты сейчас на себя посмотри, а потом с вопросами выставляйся.
Колька порылся в своих лохмотьях и достал круглое ручное зеркальце.
Васильев взял этот неизменный атрибут дамской косметички, и тогда ему стало так плохо, что, держа правой рукой зеркало, он левой потянулся к Колькиной бутылке и сделал пару глотков. Потому что увидел в зеркале Васильев себя самого сорокалетним. Исчезла седина, разгладились морщины и тяжёлые синеватые мешки под глазами испарились неведомо куда.
– Вот, вот, братан! – правильно понял Колька Васильевское молчание. – А ты думал… хаханьки.
– Что это, старина? Как это? – промямлил Васильев и для прояснения мозгов снова приложился в бутылке с тёплым разбавленным спиртом.
– Я тебе скажу, как другу, только ты не перебивай. – у Кольки неожиданно появились менторские интонации. – Ты не перебивай. Сам видишь – я уже кривой и могу забыть что или перепутать.
Васильев согласно кивнул и Колька начал свой рассказ:
– Лет пять тому назад сели мы с мужиками вон там, в татарском дворе. Сидим.
Разговор уже пошёл. А тут выскакивает какой – то ханурик и начинает права качать.
Кричит, что он такой и сякой, и ваще сейчас в ментовку позвонит. А Синяк… Ты должен его помнить… Он в «Б» классе учился. Так вот. Синяк… А он даже слово мент не выносит, не то чтобы… Вот он схватил кол да и приложил этому ханурику по котлу. А сам – бежать. А ханурик – брык с колёс. И лежит. Я ему пульс пощупал – нету пульса! Ну, думаю, попал. Попробуй теперь от мокрухи отмазаться. А пока я думал, ханурик этот встал и пошёл. Так без пульса и пошёл себе. Я с той поры у всех пульс проверяю. И вот, что я тебе скажу, друган. Ты не поверишь, блин! Здесь у нас многие без пульса. Покойники, что ли? Но живут, как ни в чём ни бывало. И не стареют, что примечательно. Кроме таких, как я, конченых. Зря ты, брат, вернулся. Видишь сам – только приехал, а уже помолодел. А дальше? Приехать – то к нам можно, а вот уехать нельзя.
– Как это нельзя? – спросил Васильев, которому в историю с пульсом верилось плохо: мало ли что алкашу почудится?
– А вот так. – сказал Щука и поднялся. – Пойду – ка я в свою конуру, Олега. А то хмелеуборочная заметёт.
Васильев посидел ещё немного, посмотрел на удаляющегося Кольку, а потом и сам поднялся. Он шёл по улице и всё думал о том, что же происходит. И, может быть, и придумал бы, но вышел на площадь, на которой стоял бетонный параллелепипед гостиницы.
Васильев попросил у сонной дамы отдельный номер и подал свой паспорт.
Дама посмотрела на американские «корочки» и проснулась:
– Посидите в холле, пожалуйста, мистер. – проворковала она. – Я посмотрю для Вас что – нибудь получше. Не беспокойтесь – это займёт минут пять, не больше.
И дама не обманула. Ровно через пять минут к Васильеву подошли двое симпатичных мужчин, показали свои удостоверения и попросили пройти с ними.
Город – это живой организм. Сомнений в этом нет и быть не может. С той давней поры, как ниандертальцы, – или как там их ещё? – обнесли свои десять землянок частоколом, город родился, и, как всякий новорожденый, начал расти и развиваться.
– Я – Город, – сказал город сам себе, – потому что я огорожен. Не то что какая-нибудь деревня…
В детстве я никак не мог решить «деревня» – это потому что она из дерева построена, или потому что там деревья растут? Остановился, помнится, на первом варианте.
И город отлично знает, что он обязан создать хоть одно каменное строение, иначе он потеряет свой статус и превратится в деревню.
То что дома в городах возводят архитекторы и строители – заблуждение и не более. Города сами подбирают себе архитектуру, нанимают строителей, подбирают жильцов и организуют эксплутационно – ремонтные организации.
Ах, какие модники эти города! Какие кокетки! Вот попробуйте построить дом, который городу не нравится. Попробуйте. Ничего у вас из этой затеи не получится. Строители будут запивать, подрядчики воровать, а стойматериалы исчезать со стройплощадки в неизвестном направлении. И если, не смотря ни на что, вам удастся довести строительство до конца, то дом сгорит, или взорвётся, или… Город много чего может придумать, чтобы избавиться от неполюбившегося.
Город – организм сложный. Запутанный кишечник канализации, нервы электрических проводов и кабелей, системы отопления и водоснабжения. Непонятная никому схема поставки продуктов. И невнятная сетка улиц. Можете смотреть на карту пока в глазах не позеленеет, но если город захочет, чтобы вы заблудились – заблудитесь непременно. Даже там, где вы родились и прожили всю жизнь.
А рождение – это вообще непонятный процесс. Каждый город убеждён, что это именно он, и никто иной родил знаменитого человека. Нет… Знаменитого – это как – то… Знаменитый – он знамя должен нести, высоко это знамя вздымая. Скажем так – Известного. А иногда и Великого. И мы, как ни странно, разделяем эти убеждения. Вот цитата из энциклопедии: «1799, 26 мая (6 июня) А. С Пушкин родился в Москве…»
То есть сначала родился в Москве, а только потом о тех, кто его реально родил.
Люди тоже привыкают к тому, что в их появлении на свет город играет самую главную роль. И называют себя по именам городов – москвич, бакинец, скобарь, новгородец, туляк, парижанин… О! Парижане! Величайший миф, который создал тщеславный город. Он и так пробовал, и этак… И революции придумывал, и Луёв бесчисленных, и Наполеона… И успокоился только тогда, когда стальным фаллосом взметнулась над городом Эйфелева башня и возник миф, что это город любви. Берлин может свои Парады любви ещё сто лет проводить – всё будет зря! Потому что место занято. Париж со своими костлявыми женщинами и некормленными мужчинами арабского происхождения был, есть и будет городом любви, моды и прочих плотских удовольствий.
