Домой Диего возвращался далеко за полдень. Сумка, которую он нес, приятно тяготила руку. Тысяча серебряных реалов — изрядный вес, такой в кошель не сложишь и к поясу не привесишь.
На Пляса дель Соль царила привычная толкотня. Ходить здесь с большими деньгами не рекомендуется, хотя, кто скажет, что лежит в сумке — серебро или бычьи кости, купленные на бойне и предназначенные любимой собаке?
Людское коловращение достигало высшей степени у самых ворот, где располагался знаменитый фонтан Марибланка. День был жаркий, и мальчишки прямо в одежде плескались в фонтане. Хозяйки, пришедшие за водой, отгоняли сорванцов от струй, текущих из пастей четырех дельфинов, и наполняли кувшины. Лучшая в Мадриде вода струилась в этом фонтане. Марибланка с высоты своего постамента глядела на городские предместья. Диего знал, что статуя изображает вовсе не мадонну, а языческую богиню любви, но попробовал бы кто сказать это простым испанцам… договорить неумному болтуну не дали бы.
Человек, которого искал художник, был заметен издали. Он сидел в позе блаженного безделья, опустив босые ноги в чашу фонтана. Лицо праздного сеньора, вопреки ожиданиям, привычно выражало томную муку, словно сидящий только что вышел из рук палача. Внешностью измученный сеньор тоже выделялся среди окружающих. Должно быть, христианнейшие короли, изгнавшие из Испании евреев, недостаточно старательно исполняли свои обеты, поскольку кудри сеньора отличались рыжевато-золотистым цветом, что так редко украшает испанцев, но частенько встречается среди иудеев. Впрочем, весь Мадрид мог подтвердить, что сеньор Руис, именно так звали сидящего, истинный испанец и добрый католик.
— Сеньор Диего! — вскричал Руис, заметив художника. — Я счастлив вас видеть!
Он вскочил так резко, что волны пошли по всему фонтану, и поклонился, прижимая руку к груди.
— Добрый день, — поздоровался Диего. — Как ваше здоровье?
— Какое здоровье может быть у того, кому ежедневно приходится висеть на кресте? Даже Иисуса распяли всего однажды, а меня распинали бессчетное число раз.
Руис был натурщиком, и все мадридские живописцы писали с него страсти Христовы, благо, внешность у светловолосого испанца была самая подходящая. Руис давно свыкся со своей ролью. Он отрастил небольшую бородку, а страдальческое выражение не сходило с его лица даже в минуты довольства.
— А как обстоят дела у твоего брата? Не помню, как его звали, вроде бы, ниньо Хосе. Этакий кучерявый херувимчик, я рисовал его пару раз.
— Совершенно верно, Хосе его зовут, а вот называть его ниньо язык уже не поворачивается. Такой шалопай вырос, спаси господи. Но красавчиком остался, на каждой ресничке полдюжины девичьих сердец наколото, благо длина позволяет. Жаль, рисовать его сейчас нельзя: из младенцев вырос, а до Христова возраста не дожил.
— Не обязательно же Христа писать. Ганимед, Нарцисс — мало ли красавцев знает история. В общем, скажи ему, чтобы зашел ко мне, а лучше сам приведи. Думаю, пара лишних реалов ему не повредит.
— Да уж, с деньгами у него не густо. И, главное, работать не хочет, балбес. Я в его возрасте… впрочем, я тоже был изрядным шалопаем. Так, когда его приводить?
— Завтра с утра.
* * *
Хосе и впрямь оказался красавцем, чью внешность еще не испортила бурная жизнь. Его смуглые сверстники давно щеголяли пробивающимися усиками, а лицо Хосе, еще не оскорбленное касанием бритвы, сияло первозданной свежестью. Хотя взгляд испорченного мальчишки ясно говорил, что в жизни он успел испробовать многое. Не такой взгляд виделся Диего, когда он представлял в уме будущую картину, но разве в предместьях Мадрида найдешь нового Христа?
Хосе оглядел студию и насмешливо спросил:
— А где кормилица?
— Какую тебе кормилицу захотелось? — переспросил Диего.
— Как же без кормилицы? Прежде, когда с меня картины писали, то усаживали на колени какой-нибудь молодой сеньоре, а то и сиську заставляли сосать. Последний раз, мне шесть лет было, я уже все понимал, а маэстро говорит: «Будешь изображать младенца». Ну, я ему и сказал, мне, мол, женские сиськи для другого нужны. А сеньора хохочет: «Ты же не можешь ничего, не дорос еще. У нас по деревням и не таких сосунков видали. Женщина, пока она грудью кормит, забеременеть не может. Бывают, конечно, исключения, но это уже как повезет. Так молодые матери раздаивают себя, словно козу. Сын большой вырос, по улице с мальчишками гоняет, ему впору с мужчинами вино пить и паэлью кушать, а он, как проголодается, домой прибежит и, если обеда еще нет, требует: «Мама, титю!» — а та платье расшнурует и кормит».
— Понятно, — сказал Диего. — Должен тебя огорчить — сисек не будет. Вместо кормилицы тебя ждет верстак. Скидывай рубаху и становись.
Хосе с готовностью, выдающей бывалого натурщика, стащил рубаху и встал возле верстака. Верстак в мастерской был; настоящий художник, работая над картиной, все делает сам: и краски трет, и лак варит, а случается — и раму мастерит. Даже уголь для набросков приходится жечь самому. По весне, когда на виноградниках подрезают лозы, Диего отправлялся к знакомым виноделам, выбирал из срезанных прутьев самые ровные, ошкуривал их, сушил, плотно упихивал в горшок и, закрыв наглухо крышкой, шел к знакомому пекарю, сеньору Себастьяну, чтобы как следует пережечь прутки в лучший виноградный уголь.
Кому-то покажется странным, что художник, вхожий к испанским грандам и самому королю, водит знакомство с виноделами и булочниками, но такова жизнь: художник, прежде всего — мастер, и лишь потом — идальго.
Хосе стоял возле верстака столбом, не зная, что делать.
— Рубанок бери и начинай этот брусок строгать.
— Зачем? Он и так гладкий.
— Мне не брусок нужен, а спина твоя гладкая. Пота не вижу.
— Хотите в фонтане купнусь, и будет мокрая.
— Если человек дурак, то это надолго. Я тебе плачу не для того, чтобы ты в фонтане купался. Живо, рубанок в руки — и за работу!
Не объяснять же шалопаю, о чем Диего мучительно размышлял чуть ли не всю минувшую ночь? В память запали слова старого плотника: «человеческий труд был первым шагом к труду божественному». А кто из художников изображал на картинах работающего человека? У живописцев низкого жанра — бодегонос — видим старушек за прялкой или молоденьких вышивальщиц, но человека, который бы тяжко трудился, не найдем. Даже божественный Веласкес, изображая кузницу Вулкана, написал перерыв в работе. Собственно, что происходит на единственной картине, изображающей мастерскую? Ведь Вулкан и Феб — братья, причем Вулкан старше и, в отличие от бастарда Феба, — законный сын Юпитера. И все же, не избавиться от ощущения, что знатный и богатый заказчик явился к мастеровому и диктует ему свою волю. А благие киклопы — древнейшие дети Земли, повидавшие и пережившие всяческих богов, пошедшие к Вулкану исключительно из любви к огненному делу, стоят, в изумлении разинув рты. Но сильнее всего огорчало Диего то, как изображены тела кузнецов. Не было в них жилистой мускулистости, отличающий мастеровых. Не кузнецы были на полотне, а натурщики, изнывшие от бесцельного сидения на краю фонтана.
