Он задержался у могучей двери, сооружая на лице в меру торжественную благоозаботу. Монументальная секретарша с пышным костром шафрана на голове, приняв его задержку за нерешительность, кивнула покровительственно.
– Глеб Степанович в курсе.
Невелов отворил дверь и вошёл в кабинет.
Первый зам стоял спиной к нему, у окна, склонившись над аквариумом, и кормил рыбок.
– Здравствуйте – здравствуйте, проходите уважаемый…
– Эдуард Арсеньич Невелов.
– Эдуард Арсеньич. Замечательно, – хозяин кабинета завершил умилительное руководство рыбьим завтраком, разогнулся в плечистого, плотного, средних лет верзилу, потёр друг о друга концы пальцев, стряхивая с них остатки сухого корма, протянул руку Невелову.
– Глеб Степанович. Рад познакомиться. Мы с вами ещё не встречались. По-моему.
– Не доводилось.
– Хорошо, что встретились. Чем больше узнаешь интересных людей, тем жизнь интересней становится. И поучительней. Меня информировали о теме вашего визита. И даже немного заинтриговали оной, – голос у первозама был густ, басист, речь – почти без обычных мягкоковровокабинетноназидательных выжимов, с крапинами иронии, – Эльза Иосифовна, – наклонился он к селектору на столе, – Пригласите, пожалуйста, Никишина. Он знает, зачем.
С начальником управления охраны здоровья населения и защиты окружающей среды города Волстоля Юрием Вадимовичем Никишиным Невелов был формально знаком по городским совещаниям руководителей медицинских учреждений и впечатление о нём себе составил нелестное: тусклый чиновник-прагмат, мыслящий и действующий только в рамках своих обязанностей, не приемлющий риска и азарта; хотя, в духе времени, ненавязчиво эрудированный, улыбчиво красноречивый, безупречно «лоялизированный». Да. От Никишина ему сегодня вряд ли случится содействие. Хорошо, если нейтралитет. Рассчитывать только на себя.
– Итак, Эдуард Арсеньич, вы являетесь главным врачом известной в городе клиники «Надежда»… – кратким жестом хозяин кабинета показал на небольшие кресла вокруг уютно расположенного у окна столика со столешницей красного тёплого дерева. Сам уселся напротив. Столик, в противу официальному длинному столу, служил, видимо, для доверительных бесед.
– Именно: психотерапевтической специализированной клиники «Надежда», – прокашлявшись, сказал Невелов, – Я возглавляю клинику третий год. До меня был Ирвин Модестович Торн – мой добрый товарищ, золотой человек, мощнейший специалист. Умер… безвременно. К великому сожаленью.
– Мн… – философично кивнул головой первозам, – Кто знает, кому когда… Причина?
– Сахарный диабет.
– Вы работали с ним вместе?
– Нет, я работал в мединституте на кафедре психиатрии.
– Сменили институтскую кафедру на обычную клинику?
Глаза у первозама сидели глубоко и прочно под кустистыми бровями, отгороженные друг от друга твёрдой отливкой переносицы; взгляд тягуч, досконален.
– Клиника «Надежда», Глеб Степанович, не совсем обычная клиника.
– Чем же она «не совсем»?
В кабинет вошёл маленький, лысоватый, подвижный, безукоризненно подтянутый Никишин. Улыбнулся Невелову губами, глаза остались в прежнем ответственном серьёзе; протянул вялую руку, занял своё место за столиком, в намереньи прежде послушать, чем говорить.
– Так вот, кратко о нашей клинике, – продолжал Невелов, – Клиника психотерапевтическая. То есть, мы не лечим больных с патологическими расстройствами психики. Для этого есть соответствующие профильные больницы. К нам приходят люди здоровые физически и, в целом, психически. Но люди, пережившие сильные эмоциональные потрясения, душевно травмированные некими событиями, поступками, совершёнными ими или по отношению к ним. Мучимые невозможностью исправить что-то когда-то содеянное, раскаянием, доходящим до морального самоказнительства, или наоборот, жестокой обидой за постигшую их несправедливость. У людей впечатлительных, одиноких эти переживания часто усиливаются и гипертрофируются, постепенно заполняя всё их личностное пространство, весь горизонт самосознанья. Их жизнь превращается в настоящий кошмар. В итоге они могут или оборвать свою жизнь, ослеплённые отчаянием, или сделаться уже безусловными психически больными, требующими изоляции в психолечебнице. Если им вовремя не помочь. Таких людей в теперешнее не нежное время очень много, поверьте. Наша группа медиков: психиаторов, психологов, и занимается помощью этим людям.
– Насколько я знаю, – заметил Никишин, – самая эффективная в городе «горячая» телефонная линия психологической помощи задействована от вашей клиники. Как она называется?
– «Ты сможешь!» Да, и линия, и консультационные пункты, и выезды специалистов на дом, на места происшествий и опасных конфликтов. Это, так сказать, разовая, «аварийная» помощь. Но основное для нас – системная и нацеленная работа с людьми. Цель одна – восстановить их деформированное самоличностное ощущение. Возвратить им истинное, благое восприятие окружающего мира и себя в нём. Сказать иначе – мы лечим не столь больное сознание, сколь больную душу. А душа – понятие многотайностное.
– Какими методами? – с цепким интересом спросил Глеб Степанович. Но полуневзначай скользнул взглядом по настенным часам, напомнил, что интерес его заужен временем.
– Методы традиционные: общеукрепляющие процедуры, доверительные беседы, ролевые игры, в аккуратных пределах гипноз, обучение самогипнозу… то есть, методы, доступные любому квалифицированному психиатру или психологу. И методы особенные, извлечённые из особенных качеств некоторых наших сотрудников. У нас есть люди, обладающие удивительными способностями. Они могут общаться с пациентами на тонкочувственном уровне, умеют улавливать информотоки сознаний и подсознаний, отделить и погасить негативы, высвободить и оживить позитивы. Например, мой заместитель Рамин Халметов – талантливый, в этом смысле, человек; Лита Дванова, наш ведущий специалист – необыкновенная женщина. Некоторые другие…
У Невелова была привычка в длинных разговорах то и дело безнадобно снимать и надевать очки. Эта невинная процедура меняла его облик, его обличную энергию и укромно действовала на собеседников. Тяжёлая, тёмно янтарная оправа, притемнённые стёкла вкупе с его седеющей бородкой и усами на прочном, костистом лице, с отсеребрённой, но густой, не ладящей с расчёсками шевелюрой над библейским лбом, являли его во всём монолите собственного духа, неукротимой воли, в незыблемости своей правоты, в прохладной, сумрачной загадке глаз.
Когда же очки с переносицы низлагались на стол, глаза Невелова вдруг представали какими-то светленько-серенько-простенько-обычайними (первовременное заблужденье плохо вглядевшихся в Эдуарда Арсеьевича); аскетичность лица, кадыкатость шеи несколько подтачивали начальный монолитизм, обнаруживая возможность сомнений и душевных смут.
