К. Димитру - Рецидив жизни

Я наблюдаю за девчонкой. Она сидит уже минут десять. Странно, что ее тело так долго выдерживает подобную нагрузку — мне обычно удается просидеть без проблем минут пять, не больше.

Едва я успеваю это подумать, как она поднимается — медленно, придерживаясь за стену и кое-как выпрямляя ноги. Видно, что ей удается выпрямиться благодаря значительному усилию. Потом ее тело очень быстро находит единственно удобное для него положение — такое же, как у всех в этой камере: ссутулиться, голову свесить на грудь, позволить рукам отвиснуть чуть ли не до колен.

Она обводит камеру медленным, исподлобья, взглядом. Когда ее глаза натыкаются на меня, я делаю ей знак. Взгляд сначала соскальзывает с меня, но тут же возвращается. А значит, она соображает довольно быстро, а значит, интеллект если и нарушен, то весьма незначительно.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я первое, что приходит в голову. Руки и пальцы слушаются плохо и работают медленно.

Я не рассчитываю на ответ. Сотню раз уже я обращался и к новеньким и к бывалым — никто не реагировал на мои движения.

Но девчонка вдруг поднимает голову, а потом ее рука ток же медленно и неуверенно отвечает:

— Где я? Что происходит?

Я всегда думал, что возможность пообщаться с кем-нибудь ввергнет меня в бурю ликования, но не чувствую сейчас почти ничего, кроме легкой заинтересованности.

— В лагере, — отвечаю я. — Как тебя зовут?

Не знаю, зачем мне нужно ее имя. Позвать ее я все равно не смогу, а делать несколько лишних движений пальцами — пустая трата сил.

— В каком? — спрашивает она и добавляет: — Лагере.

— В пионерском! — зло отвечаю я.

— Я… — начинает она и неуверенно опускает руку.

В лице ее отображается внутренняя борьба.

У нее неплохо сохранилась даже микромимика — это хороший знак. Наверняка личность не успела сильно разрушиться. Наверное, срок был очень небольшой.

— Я… — пишут ее пальцы. — Я…

— Ну?! — не выдерживаю я. — Береги силы!

— Я умерла? — проговаривает, наконец, ее рука.

— Да.

Иммунорм окончательно сняли с производства месяцев через десять после выпуска первой партии. С производства-то сняли, но в аптеках его можно было купить и год и два спустя, а у перекупщиков — и все три. Разве кто-то из бизнесменов станет терять денежки, вложенные в препарат, только потому, что какое-то там агентство в Германии нашло у него некое побочное действие, о котором даже не было никакой точной информации? Да ни в жизнь! Может быть, где-то там, в сонной и благополучной Европе, от запасов этой дряни и избавились, но кто же станет делать это в России!

Я сам выписывал иммунорм каждому второму, особенно в период эпидемии — уж очень хорошо действовало это средство, и противопоказаний не больше, чем у цитрамона. По одному впрыскиванию аэрозоля в каждую ноздрю, и через два дня — никаких симптомов гриппа или простуды. Мечта терапевта небольшой районной поликлиники!

И сам я, конечно, был в первых рядах, и мать с отцом — во вторых.

Потом, когда выяснили, что препарат замедляет процессы старения, цена на него сразу взлетела до небес, купить его стало практически невозможно, а еще чуть позже он и вовсе исчез из свободной продажи. А затем внезапно опять появился, да еще и по бросовой цене — уже после того, как стали известны первые случаи «воскрешения». Это торговцы старались срочно вернуть хоть часть своих денег до того, как иммунорм будет запрещен.

Какой-то немецкий патологоанатом обнаружил в тканях мертвеца высокий процент одной из составляющих препарата, а потом, когда труп со вскрытой грудиной вдруг ожил…

В последствии воскрешения стали практически нормой, а через некоторое время уже было неизвестно, кого больше ходило по улицам городов — живых или мертвых.

Нет, никакого особого вреда от живых мертвецов не было, кроме неприятного запаха да неприглядного вида. Стали даже появляться слухи о мертвых, которых далеко не сразу удавалось распознать, и они еще некоторое время ходили на работу.

А потом — началось!..

С одной стороны — молодчики с обрезками труб и бензином наготове, выискивающие «зомбаков» и часто второпях превращающие в трупы живых.

С другой стороны давила на психику церковь с ее долгожданным концом света и «сущим во гробех живот даровав».

С третьей стороны — культ «зомби», когда адепты специально раздобывали и использовали иммунорм, а потом кончали с собой.

С четвертой — медицина с ее предупреждениями о возможных эпидемиях и, наконец, сами эпидемии, не заставившие себя долго ждать.

И тогда наступил хаос…

Каждый день, часов в восемь утра, дверь в камеру открывается.

Правительство не собирается расходовать деньги на содержание нескольких миллионов своих мертвых граждан, поэтому даже мертвые граждане обязаны работать. Наверное, правительству даже выгодна такая ситуация. Ведь содержание живых трупов обходится в ноль рублей ноль копеек. Единственные затраты, которые были сделаны — это постройка лагерей. Ну и приходится, естественно, платить войскам, ну так ведь армия в любом случае и так на балансе. В то же время мертвецы могут работать — пусть не очень хорошо и достаточно медленно, но зато хоть целые сутки, не требуя ничего взамен — ни еды, ни денег, ни социальных гарантий. Все, что им нужно — это вода. За глоток воды мертвец будет делать любую работу без сна и отдыха. Правда, через каждые десять-пятнадцать минут работы мертвецам нужна передышка, но все равно, ни одна пара рук не будет лишней.

Процедура обычная: вдоль длинного коридора, по ту сторону решеток, выстраиваются охранники в ОЗК и противогазах, с автоматами наготове. Через каждых пятерых автоматчиков стоит солдат с огнеметом. Не знаю, чего они боятся. Неужели они и правда думают, что живые трупы способны устроить бунт или создать профсоюз и требовать улучшения условий труда и содержания?!

Мы вереницей тянемся по этому коридору и выходим во двор.

Там весна. Я знаю, что сейчас должна быть весна, но я не различаю ее цвета, не слышу ее звуков, не чувствую ее запахов. Все одинаково серо — и земля, и снег, и форма солдат, стоящих на вышках, и даже само солнце. Пение птиц не пробивается через мои одеревеневшие барабанные перепонки, я даже мегафон, в который отдает команды старший караула, нормально слышу не больше, чем за десяток метров. И никаких запахов, совершенно никаких, вообще.

Когда мы выходим из камеры, та девушка жмется ко мне и даже берет меня за руку, чтобы не отбиться. Она так и идет рядом до самого автозака, в который нас загружают.