— Запнулась? — машинально спросил Савельев, трогая пальцем засыхающую на подбородке мыльную пену.
— Как вы догадались? Андрей хотел сказать, что в этой белиберде кто-то явно крутит: мужики, которые не собирались жаловаться в милицию, а пожаловались, эта баба, запинающаяся за компанию с мужиками, или же сам Демин. Что-то было во всем этом странное до дикости.
— Аверьян Ильич, как вы себя чувствуете?
— Я? А что? Хорошо чувствую.
— Я сейчас приеду.
— Сегодня вы можете отдыхать.
— Я приеду, Аверьян Ильич. Отдохнем потом…
Он хотел добавить любимую фразу Демина — "когда попадем в госпиталь", но промолчал. Подумал, что Демину до госпиталя ближе, а обижать людей даже случайными намеками было не в его характере. Характер у Савельева, надо сказать, был прескверный. Так он сам определял его. Даже в приятельском трепе что-то все время держало его за язык. Иной бухнет, подумавши, нет ли, поди разберись, и, если обидишься, захохочет, похлопает по плечу, дескать, на своих не дуются, юмор понимать надо. И инцидент исчерпан. То ли извинился, то ли нет — думай как хочешь. На душе всегда было скверно после таких «шуточек», а самое пакостное — оставалась какая-то робость перед бесцеремонным шутником. Сам же Савельев никогда не позволял себе подобное. В самый ответственный момент мысль делала какой-то кульбит, на мгновение он ставил себя на место собеседника, и готовая сорваться с языке бесцеремонная фраза застревала в зубах. Он видел, что это не прибавляло ему авторитета, что нагловатые да развязные преуспевают куда больше, но переломить себя не мог. В критический момент жалко ему было людей, жалко, и все тут. Не в милиции бы ему работать, а в детском саду. И потому понимающий порой больше других, видевший, как ему казалось, дальше других, обладающий столь ценной для следователя интуицией, он числился в отделении в посредственностях. Осознание своих пороков мучило Савельева больше, чем самая изнуряющая работа, и если хогда и накатывала хандра, так только, пожалуй, от такого вот самобичевания. И в этот раз с изрядно испорченным настроением доехал он до отделения милиции, кивнул у входа дежурному Аверкину, разговаривавшему с кем-то по телефону, прошел по коридору и здесь у двери своего кабинета, увидел молодую и очень даже миловидную женщину.
— Я вас жду, — сказала она.
— Именно меня?
— Да, мне сказали, что мое дело будет вести следователь Савельев.
— А откуда вы знаете, что я Савельев? Мы с вами вроде бы прежде не встречались.
Ему захотелось добавить: "А жаль!". Но он не решился это сказать, только про себя усмехнулся.
Женщина пожала плечами:
— Просто знаю.
Он пропустил ее вперед себя в кабинет, не без удовольствия оглядывая стройную фигурку, у которой, как говорится, все было на месте и осекся, поймав почти насмешливый взгляд посетительницы.
Сказал, нахмурившись:
— Просто так и вороны не летают.
— Вы правы, — согласилась она. — Просто так ничего не бывает. И то, что случилось вчера вечером, не случайность. Я полностью признаю обвинение.
— Вот как? А я вас пока что ни в чем не обвиняю, поскольку сам ничего не знаю.
— Но вы же знаете.
— Вы поразительно осведомлены. Откуда?
Он подумал, что Демин, должно быть, при ней звонил ему, и скорее всего этим объясняется удивившая его странность утреннего телефонного разговора. Хотя тут же возник другой вопрос: с чего это вдруг Демин разговорился при человеке, против которого выдвигается обвинение?
Савельев искоса глянул на женщину и подумал о своем начальнике, далеко уж не молодом, невесть что.
— Давайте по порядку, — сказал он, садясь за стол.
И спохватился, что сам никакого порядка не придерживается. По порядку полагается прежде всего зайти к начальнику.
— Вы идите, я подожду.
— Что?!
Это совсем уж было ни на что не похоже: заговаривается, вслух произносит то, что думает. Встал, намереваясь идти к Демину, и открыл рот, чтобы предложить женщине подождать в коридоре.
Но сказал совсем другое:
— Подождите здесь.
Привычно окинул взглядом стол, запертый сейф, зарешеченное окно и вышел. Какой-то звук догнал его в коридоре, слабый, мелодичный, похожий на далекое птичье пение. Приятные щекотные мурашки волной скатились с затылка на плечи, на спину. Мурашки эти были знакомы ему с детства, с тех пор, как он себя помнил. Может, от материных ласк? Возникали они всегда неожиданно, а основном когда касались его чьи-либо добрые руки, например, в парикмахерской. Непременно добрые, это Савельев знал твердо, ибо не могли недобрые так потрясать, наполнять неведомой радостью и надолго, иногда на целый день, улучшать настроение. Но теперь-то никто его не касался. Откуда же этот внутренний трепет, от которого хотелось сладко потянуться, поежиться?..
Кабинет Демина оказался запертым. Недоумевая, Савельев прошел к дежурному и здесь удивился еще больше: оказалось, что Демин еще не приходил. Откуда же он звонил? Из дома? А эта женщина что же, была у него дома? И толком выспросить у дежурного все не удавалось: непрерывно звонил телефон, перебивал. Из сумбурного рассказа уяснил только суть, больше похожую на нелепицу: ночью прибежали в отделение два гражданина, до крайности возбужденные, потребовали привлечь к ответственности свободно разгуливающую ведьму.
— Поначалу решил: пьяные. Вот, думаю, до чего дошло, с белой горячкой в милицию бегут. Велел дыхнуть — ничего. Заявление накатали.
Дверкин шлепнул на стол перед Савельевым исписанный тетрадочный лист.
— Я их туда-сюда — зачем нам лишнее заявление? — ни в какую.
А час назад эта птаха явилась, все подтвердила…
— Постой, — перебил его Савельев.
— Когда ж Демин-то успел?
— Сам удивляюсь. Звонит строгий такой…
— Строгий?!
— Прямо не узнать.
— Странно.
Савельев позвонил домой Демину, но телефон не ответил.
— Значит, едет, — посочувствовал Аверкин. — Подожди, раз уж приехал.
Всегда этот Аверкин со своими советами, скажет, как смажет. Прибежишь вымокший под дождем, он непременно сообщит: "Дождь на улице". Пожалуешься, что не успел пообедать, услышишь назидательное: "Кушать надо вовремя". И теперь: знает ведь, что заявление есть заявление, сковывает по хлеще наручников. Одно слово — Бумага. Хоть бы и самая разнелепейшая…
Как ни разжигал себя Савельев, а благостное состояние, возникшее в коридоре, не проходило. И вернувшись в кабинет, он почти весело поглядел на ответчицу.
— Ну-с, рассказывайте.
Она почему-то смутилась, даже покраснела, отчего стала еще миловиднее.
