3
Федька бежал к своей землянке. Землянка заветная, выкопанная и убранная давным-давно, лет двенадцать назад, когда только-только женился, тщательно захованная от постороннего глаза, даже проныра Авдеюшко не смог добраться. За время Федькиного вынужденного отсутствия там кое-что погнило, обтрухлявилось, он взялся за дело рьяно и отгрохал такие хоромы — ну, любо-дорого! Там и водица, и шкурки, и вяленое мясцо, и даже аптечка — так, на всякий случай!
Итак, Федька Сурнин двигался к землянке. Он пригнулся, как только вошел в лес, шаг его стал длинен и легок, след запутан, — не потому, что Федька хотел от кого-то скрыться, а просто приучился в своей лесной жизни ходить тайно, от дерева к дереву. Скоро редкий прилегающий к равнинам лес погустел. Земля, отмякшая днем от осеннего заморозка, снова готова была схватиться, становилась туже, хоть и не похрустывала еще, и хорошо было Федьке, лесному человеку, скользить знакомыми, никогда не повторяющимися путями. Еще не темнело: елки и пихты сверкали наверху от солнца, как от мороси. Вон заяц затаил свое тело… Ах ты, косые шары! Погоди, придет зима, уловит, усторожит тебя Федор Лукич, отнесет товарищу Семидотченко, тайному шапочному мастеру… Купит тогда себе ствол немецкий, с узорной насечкой—хорошая, красивая вещь имеется на примете, хоть и негодная для дела: вся разбаханная…
Так шел Федька Сурнин в землянку, думая свои думы, угадывая незнаткие для других звериные тропочки. Звонко и радостно колотилось сердце в маленьком теле: здесь он был человек — не то что в деревне. Любой свой возглас, любой шаг, любое движение мог он наполнить значением — тогда сдвинется лесной мир, и тончайшие изменения, которые произойдут в нем, тотчас отложатся на чутком теле всей земли — и где, в какой сторонке отзовется эхо Федькиного голоса, его движение, его шаг?
Нервы глаз, ушей, всего тела ощупывали лес далеко от места, где он находился: цепляли шорох, перебив света, визг впивающихся в землю корней. И, еще не добежав до землянки километра два, Сурнин вдруг замер тревожно, шатнулся к испятнанной лишаями смоляных слез елке и приник к ее комлю.
Пространство впереди было неспокойно: там будто что-то шевелилось, ворчало и бредило. И кровь уловили чуткие Федькины ноздри.
Кровь—это уже не шуточки. Он метнулся в сторону, прячась и припадая к земле. Отбежал десятка полтора метров и остановился, сопя и вздрагивая.
Дудки! Разве уйти Федьке от леса—темной, озорной и опасной своей любви? Разве уйти летчику от аэродрома, по выжженным плитам которого улетели безвозвратно милые его други? Уйти ли моряку от океана — а сколько их там, в зеленой глубине!..
Федька закружился, запетлял между стволами, поскуливая от страха и неизвестности; постепенно путь его спрямился и лег туда, где на далекой поляне текла в землю темная, сургучная кровь и пучилось чье-то сердце.
Почти достигнув поляны, Сурнин описал вокруг нее размашистый круг. Он уже чуял зверя, и непонятное беспокойство забродило в нем. Зверюга был крупный, но странный для ведомых Федьке лесных повадок: он не трубил и не расточал последние силы, возглашая о своей смерти; этот как бы скрадывал ее, костлявую, от других лесных обитателей, лишь тихая возня, гнусавый хриплый человеческий стон и густой, пряный запах крови…
Да ляд с ней, с кровью, в конце-то концов, мало ли он сам пролил ее на своем веку! А пожива очень даже просто могла случиться… Подплясывая от возбуждения, он приблизился к деревьям на краю поляны, оглядел ее сквозь негустую сеточку голых осенних веток и вдруг замер, разинув маленький щербатый рот.
Из жухлой травы тянулось к нему бородатое мужское лицо с желтыми выпученными белками. Нос был крупный, вздернутый на конце, с широкими вывороченными ноздрями. Руки, которыми мужик упирался в землю, приподымаясь, ходили ходуном от боли и слабости. Огромная шапка иссиня-черных волос, крупные молодые зубы, то ли в оскале, то ли в жалкой улыбке сверкнувшие на набрякшем от напряжения лице… Цыгана, вот кого напомнил он Федьке — так, вскочил вдруг в памяти озорной и дикий дружок.
Несмотря на изрядный холод, мужик до пупка был совершенно голый — вот что удивительно! А от пупка… Дело в том, что от пупка он и не был никаким мужиком: на линии талии торс его неуловимо, легко переходил в конский круп. Это сзади. Спереди же — в обычную лошадиную грудь, измазанную слизью мокрой земли и пота. Бились, стригли траву острые четыре копыта, зрачки полуконя-получеловека то закатывались и медленно тухли, то снова вздрагивали и ловили лицо, глядящее из-за древесного комля.
— Ать ты… — выдохнул Федька. Душа его, простая и нехитрая, содрогнулась вначале ужасом, тело облилось мучительным протяжным ознобом. И первой мыслью, естественно, была мысль, что надо бежать, бежать, покуда не поздно, от места, страшного пребыванием на нем неизвестного существа. Но он не бежал, словно что-то держало его здесь; то прятался, то снова выныривал из-за пригорочка, за которым залег. Испуг прошел, и на его место явились раздражение и злость. Его места! И пришел, разлегся… да кто позволил? Вспомнилось тут и об ружьишке, висящем за спиной. Ружье было старое, било с осечками, но в общем служило справно, и можно было бы, пожалуй, применить его теперь… а почему бы и нет? Сурнин даже пошипел, подражая интонациям егеря Авдеюшки: «Па ка-кому па-раву ты тут такой есть? Ка-то такой, э? Ка-то паз-зволил, э?!» Но дальше этого дело не пошло, и о ружьишке было забыто, когда лежащее на поляне существо, обессилев, оторвало от земли ладони и повалилось на бок, на плечо, завозило головой по земле, пачкая волосы, и тонко, гнусаво завизжало.
— Ать ты!.. — крикнул Федька и, не помня себя, взлетел на пригорок. Скрадываясь, со спины приблизился к незнакомцу.
— А… хрр… а-а… — Бородатое лицо с вытаращенными, желтыми белками надвинулось на Федьку и закачалось перед ним. «Но-о… балуй!» — пробормотал он, отшатываясь. Опомнился мгновенно и, подхватив полуконя-получеловека руками под мышки, потянул его вверх, за плечо, пытаясь приподнять. Тот хрипел, клацал зубами и бессмысленно озирался.
После нескольких попыток Федька понял, что руками тут ничего не сделать, не стоит и пытаться; тогда сунулся плечом, натужился… Дело вроде маленько пошло: существо задрожало вместе с ним, охнуло и встало на колени передних ног. Оно, кажется, и само что-то осознало: напряглось, помогая нечаянному лесному встречному, извернулось туловищем, чтобы Сурнину было удобнее действовать плечом.
— Ну вот… вот… — задыхался Федька, растрясая с лица пот. — Давай, браток… да не туды! Угораздило же тебя, нечистого духа… барабайся вот с тобой… И лешак тебя знат, кто ты есть… Но-о, балуй!..
