В один памятный день, подпрыгивая на ухабах, подъезжает фургон-пятитонка, из него выскакивает взвод дюжих молодцев в плащ-палатках во главе с бравым лейтенантом. На устах его играет нежная, по-детски доверчивая, столь знакомая улыбка. Рукой в щегольской, хотя и продранной кое-где по швам, лайковой перчатке, он достает из кармана грязноватого френчика помятый списочек на синеватой оберточной бумаге и оглашает его. Через некоторое время солдатики волокут к постаменту памятника Императору человек десять горожан. После объявления коротенького и невнятного приговора, сопровождаемого целой серией доброжелательно-виноватых улыбок — приказ есть приказ — всех арестованных расстреливают: без злобы и лишь для острастки, чтоб не путались в Высокие Помыслы Государства.
Затем солдаты разбредаются под островерхие хребтистые крыши, к прогретым камелькам в изразцах, к старинной плюшевой мебели. Ведут они себя достаточно вежливо, за что и пользуются хозяйскими запасами ветчины и вина, а долгими зимними вечерами — женами и дочками хозяев. „Поистине безмерно гостеприимство простых граждан к Солдату Великой Армии, Герою-Защитнику-Освободителю“, — так размышляет лейтенант, нежащийся в пышной кровати и попивающий пиво с имбирными коржиками в перерывах между любовными утехами с хозяйкой и ее дочерями (О! Эти степени спелости… Эта необузданность весны, жар лета, щедрость осени, неистовость зимы…). С ложа любви он и руководит стройкой: Дорогу снова расширяют. Асфальтовые щупальца сминают старое кладбище, заболоченный парк, вползают даже на ратушную площадь и жадно охватывают памятник Императору, пожрав самое место расстрела несчастных.
Но вот исчезают колесницы войны на новой Трассе. Исчезают и бравые солдаты, вроде их и не было, и только дети, круглоголовые крепенькие малыши, играют под бесконечной моросью остатками отцовской амуниции. Машины так часто мельтешат, что люди стараются поменьше выходить на улицу. Строятся воздушные и подземные переходы, один из них даже зависает над залысинами Императора. Громыхают изукрашенные рекламой фургоны: «Только у нас! Перевозка Лучшего в Мире Воздуха Туда и Обратно!!!» Влажный воздух Города везут на Взморье в красивых консервных банках, а взамен присылают пряный воздух моря. Все продается и все покупается; крылья легконогого бога задевают носы горожан и приносят новые, жирные запахи, ворвавшиеся в Город вместе с гудками и смогом. Изумленному глазу всюду мерещатся ассигнации, жирная морось отливает золотом и серебром в отблесках реклам. Водопады золота проливаются на Город, реками растекаются по площадям и бульварам, ручейки нехотя затекают в домишки горожан и только теперь видно, что это — всего лишь привычная влага, щедро приправленная мазутом. И в трясущихся от вибрации, провонявших бензином комнатушках, горожане — скорее уже по привычке — строчат письма. Должны же быть какие-то справедливость и человечность?!
И впрямь — приезжают комиссии, чиновники, сенаторы, делегаты, депутаты и парламентарии. Мерцая прозрачно-честными, по-доброму умными глазами, они обильно кормятся, уединяются в уютных кабинетиках с очаровательными хозяюшками (это уже не считается предосудительным) и уезжают, ласково улыбаясь и всенепременно обещая, клянясь с божбой. На их улыбку не влияют ни возраст, ни образование, ни партийность.
Действительно, где-то высоко что-то мощно шевелится, и в Город являются строители. Они мимоходом сносят добрый десяток зданий, и, не взирая на уговоры, подношения и многочисленные пикники, расширяют Трассу, точнее — Магистраль.
Тротуары почти исчезают и становятся исторической редкостью, будто памятником архитектуры. Процесс тайной покупки автомобилей становится явным. Каждый покупает машину по своему вкусу и вскоре усмиренные чудовища довольно поблескивают в стойлах, отмытыми моросью покатыми боками. Но и по Магистрали со временем автомобили начинают перетекать сплошной сверкающей змеей — и ее снова расширяют.
От исторического центра остается только памятник Императору. Вскоре горожане выясняют, что жить в вагончиках на колесах значительно удобнее и дешевле, чем в своем домике, за который к тому же предлагают солидную сумму. Жаль только, что исчезли кондитерская и пивнушка, да в них и так никто не ходит — телевизоры и холодильники есть теперь у всех. До соседнего городка быстрее доедешь, чем дорогу перейдешь, нет уже ни магазина, ни почты, ни ратуши — только трейлеры толпятся у копыт императорского мерина. Извне Город гигантским спрутом охватывает автомобильная развязка — „цветок клевера“. Внуки и правнуки старожилов в тесных, душных коморках потягивают эрзац-кофе с эрзац-эклерами, вспоминают о взбитых сливках с цукатами, шоколадом и бог знает чем еще. Они пишут письма (это уже традиция) — премьер-министру, президенту, господам советникам, отцам Церкви, Дьяволу… И вот письма дописаны, конверты заклеены и трейлеры, фыркая, тронулись, застоявшимся стадом — сначала вразвалку, а затем все быстрее и быстрее по направлению к почте. За ними волочатся обрывки бумаги — никогда они сюда не вернутся, просто не найдут родных истоков. Выдавленные мускулистым серым спрутом, они исчезают за горизонтом — Город умер, и лишь Император бесстрастно взирает меж ушей мерина на тщету жалких людишек под плотным покрывалом мороси и смога…“
„Господи! Что же это я пишу?! " — испугался он. — „Кто же это напечатает, кто это прочтет и что поймет? Да и почему я должен думать о них?! О себе надо думать — как жить, на что жить… И писать надо с оптимизмом, с верой в будущее, а будет оно или не будет, меня не касается. Сюжет неплох и его нужно только доработать“. Он собрал поспешно-воровато смятые в пепельнице листки, расправил их и, найдя нужное место, продолжил:
„И когда горожане поутру выглядывают, чтобы вдохнуть утреннюю порцию мороси и тумана, раздается крик всеобщего негодования — по значительно расширенной Дороге, скорее Шоссе, с умопомрачительной скоростью проносятся авто.
Ну нет — так дальше не пойдет. Уже на следующее утро из узких готических окошек на серые щупальца спрута, содрогающиеся в бессильном негодовании, летят горшки и скамьи, выкатываются бочки и выкорчевываются фонари. Впервые за долгое время горожане объединены совместным делом. Баррикады растут, и спрут лишь дергается в агонии, оглушенный гудками разъяренных авто, пытающихся прорваться по отсеченным щупальцам.
Содрогающийся в конвульсиях спрут пытается сопротивляться. Но кучку смельчаков, пытающихся разобрать завалы, встречают залпом из дробовиков. Жаканы сверлят — пока — только воздух. Под покровом ночи баррикады укрепляются. Когда влажное полотенце рассвета протирает укрепления горожан, машин в тупиках становится значительно меньше. Под торжественную дробь дождя они покидают Город.
