Джереми знал совершенно точно, что Салли не хочет умирать и предпочитает свои боли сладкому сну. Кроме того, он был у нее в долгу.
Одинокий отец не имел понятия о том, что такое круп, когда маленькая девочка, черноволосая, как мать, начала мучительно кашлять. К его ужасу, врач предложил забрать Элен в больницу. Джереми снова увидел госпитальное крыльцо и Ли с белым узелком в руке, ощутил запах карболки и абсента… Ну нет, только не это! Дочка останется с ним. «Как знаете, я вас предуведомил. Завтра зайдет мой коллега, а вы пока… гм… следите со всем вниманием, главное, как ребенок дышит».
В этот вечер со зверями творилось что-то неописуемое. Решетки содрогались от ударов, а рев был слышен далеко за пределами здания. За львами заревели русские медведи Сапфирова, пума и тигр. Джереми пришлось спуститься к клеткам, и как только он подошел к Салли, воцарилась тишина. «Будь я проклят, это она всех завела, — сказал Сапфиров, — успокойте ее, наконец!.. Что? Дочка? Ну, оставьте ее на кого-нибудь! С ребенком справится любой, а с ними — только вы, не так ли?» Трудно решить, чей французский был хуже — русского или англичанина, но сговориться они не смогли. Кончилось тем, что упрямец Флинн ушел, причем рев начался вновь, и на сей раз его подхватили слоны. Тогда Джереми вернулся, неся на руках девочку, завернутую в одеяло, и сел на железный табурет у клетки Салли. Он не слушал ничьих уговоров и отказывался от помощи. На одной руке он баюкал дремлющую дочь, другой, просунутой между прутьями, медленно гладил Салли по загривку.
К четырем часам утра табурет казался Джереми орудием пытки, нарочно сооруженным для такого случая, но Салли не отпускала его. Тогда он бросил кусок мешковины на низенькую горку опилок и прилег рядом со львицей по другую сторону решетки. Бок Суламиты был желтым и теплым, как прибрежный песок, и она урчала — словно большой деревянный шар катался туда-сюда по деревянному настилу. «Паршивая кошка», — ласково прошептал он, вытягивая ноги и чувствуя блаженную боль в затекшей спине. Он не заметил, как уснул под это урчание и дыхание ребенка.
Поняв, что спит, он вздрогнул так, что Элен проснулась и захныкала. Она лежала между отцом и львицей, и пухлая ручка касалась жестких усов. Не веря своим глазам и белесому утреннему свету, Джереми вгляделся в личико дочери, потом приложил ухо к ее груди. Проклятые хрипы совсем исчезли. Днем новый врач назвал вчерашнего коллегу паникером и прописал ребенку покой и теплое питье. Звери больше не бесновались.
Теперь Салли умирала. Непонятная и не оставляющая надежды болезнь — возможно, рак, или, быть может, неизвестная науке инфекция. Впрочем, смерть — самое лучшее название, короткое и точное. Пятнадцать лет назад так было с Соломоном, супругом и напарником Суламиты. Лев начал отказываться от еды, и на морде появились странные рыхлые язвы. Джереми тогда позволил его убить. Оставляя в труппе больного зверя, он рискует здоровьем своих людей, не говоря уже о маленькой дочери, сказали ему. Неужели его ничему не научила страшная трагедия, которая… Проказа не распространяется зверями, но Джереми не стал этого говорить, а ответил только: «Хорошо, делайте как знаете», и старина Сол уснул, а Салли еще долго потом отворачивала голову от руки хозяина.
Маленькую язвочку между носом и верхней губой львицы он узнал сразу, но первую неделю уговаривал себя не трусить из-за пустяков, прижигал спиртом и мазал раствором Люголя. Вторая язва над бровью уничтожила все сомнения. Возбудитель неизвестной болезни ждал пятнадцать лет и теперь наверстывал потерянное время. В какой-то месяц от Салли остались одни кости да шкура, она стала волочить задние лапы, и всем было ясно, что агония не замедлит.
Но за пятнадцать лет многое изменилось. Элен стала взрослой. Она любила отца и его зверей, но Джереми не хотел, чтобы дочь работала с ним. Плевал он на династию. Лучше самому выбрать себе помощников, чем вынудить дочку всю жизнь возиться со зверьем, да еще искать в мужья такого же помешанного, как отец. Элен могла бы выбрать для себя другое занятие — дочь укротителя была хороша собой, ловка и неутомима, «сиротку Флинн» привечали многие, и все же она, в отличие от большинства детей, рожденных в опилках, не связала себя надолго ни с одним из цирковых ремесел. Мать она, разумеется, не помнила и даже, как это ни грустно, ненавидела ее, причинившую отцу столько горя. Черные свои волосы Элен стригла коротко, по моде, а женихом ее стал ветеринар из Ливерпуля — не из тех ветеринаров, которые предлагают усыпить больное животное. Он не видал в своем городе животных крупнее собаки, но все-таки был хороший парень.
За день до отъезда Элен сказала полувопросительным тоном: «Ты не отдашь им тетушку Салли?», и Джереми кивнул. У него было двое ребят, на которых он мог положиться. Они не выразили неудовольствия, когда шеф сообщил, что отказался от гастролей и подыскал для зверей помещение на мертвый сезон, а сам намерен остаться в городе.
— Она не выдержит перевозки.
— Да? Бедное животное, — помощник директора обозначил на лице скорбь, ничем не хуже той, которая полагалась при кончине пожилого униформиста или ином печальном событии. — Так чем я могу служить?
— У вас пустуют старые конюшни, — сказал Джереми. Он мало спал последнее время, и от запаха сигары его мутило. — Могу я арендовать одну? Я заплачу за месяц вперед.
— Конюшню? Вы, что же, хотите ее туда?.. Но там нет решеток! Мы не вправе…
— Она умирает. Если боитесь, запирайте нас снаружи.
Увидев Суламиту вблизи, помощник директора почел замки излишними. Зверь, неспособный встать на лапы, действительно не был опасен для служащих. Господин Флинн заплатил за аренду так щедро, как будто старая конюшня не была темным сараем с дырявой крышей и прогнившим полом. Дождей не предвиделось, а темнота была только кстати умирающему животному, которое не хочет, чтобы на него смотрели. Любопытные, ходившие посочувствовать «бедной зверюге» и полюбоваться на знаменитого Капитана Моро, под старость слегка спятившего, вскоре ходить перестали: тяжелый запах больной кошки не располагал к продолжительным визитам.
Зловонные язвы уже не было толку обрабатывать — напрасные мучения. Джереми просто сидел рядом, гладил львицу по тяжелой голове, чесал за ушами, тихо говорил ни о чем. Перегородки между стойлами делали конюшню особенно темной, но Джереми не зажигал фонаря. Он успел приглядеться и, возможно, его глаза светились тем же тусклым огнем, что полуприкрытые глаза Суламиты. Настал день, когда она отказалась пить, а ночью начала умирать.
Сострадание сменялось усталостью, и он невольно думал: «Скорей бы уж…» Он думал еще о своей возможной неправоте, о том, что блестящий прозрачный шприц все же лучше темноты и зловония, что Салли, которой он сам не один раз делал уколы, ни о чем не догадалась бы, не сочла бы его предателем… А если бы догадалась? Может, поблагодарила бы? Способно ли животное желать смерти? Смерти — нет, а покоя и прекращения боли?.. Круг привычных мыслей, из которого не находили выхода и более мудрые философы. И еще один знакомый напев: разве ты не обрадовался, когда получил то письмо и узнал, что она умерла? Что, если бы Ли вот так же страдала в каком-нибудь бараке? То-то и оно, брат своих братьев… Эти мысли давно потеряли убийственную остроту, став лишь отголоском прежней боли, вроде мучительной ломоты в отрезанной ноге. Джереми не застонал, как бывало, не саданул кулаком о деревянную перегородку, а просто вздохнул, переменил руку и снова заговорил: ничего, старушка, держись, рыжая, недолго осталось…
