Разговор вроде бы приближался к точке кипения. Но по внешности Борисова заметить это было нелегко. Сегодня он явно не хотел бросаться врукопашную. Но как-то отвечать было нужно, и он попробовал выяснить, какой ценой я позволю ему вывести Телешова из-под огня.
— Ну тебе ведь каждый день эти бумаги не нужны?
— Каждый не каждый, Леонид Николаевич, а вот Акимову, когда ввод информации передавал, надо было показать. Не может же он делать ввод, если всего алгоритма в целом не знает. А Телешов тогда как раз в командировку на неделю уехал. Пришлось мне по памяти восстанавливать и на пальцах Акимову все объяснять. Теперь вот Ларионова к нам пришла (небольшой побочный ход. Станет Борисов объяснять, почему Ларионову перевели к программистам, даже не сообщив мне? Нет, не стал. Напрасные ожидания). Я думаю, Светлану Федоровну не имеет смысла на учебных программах выдерживать. Пускай пишет вариант моей программы без использования алгоритмического языка. Непосредственно в кодах машины.
— Ну что ж, пускай пишет, — пытаясь удержать уже схлынувшее благодушие, согласился Борисов.
— Так вот, в том-то и дело. Мне же надо с ней сесть и недельку про алгоритмы рассказывать. А материалов опять под руками нет.
Добившись преимущества, нельзя на этом останавливаться, иначе рискуешь это преимущество утратить — иногда в жизни полезно вспоминать советы из шахматных учебников. Я вспомнил и натянутым, гораздо более натянутым, чем хотелось бы, голосом продолжал;
— И вообще, Леонид Николаевич, описание делал я один, теперь почему-то оно у Телешова, я должен каждый раз у него просить…
— Не части, не части, — заметил Борисов и был прав. Частить не стоило.
— Когда я к вам переходил, Леонид Николаевич, по-моему, никакого разговора о Телешове не было. Я в своей работе и сам разбираюсь, а то получается какая-то ерунда. Сначала мне говорят, чтобы я набирал людей, а как я могу, если я не знаю, чем они будут заниматься? Вот с Акимовым я когда говорил, я ему обещал, что ом будет работать только со мной. А теперь что получается: к машине еле прорвешься, Телешов бесконечные какие-то планы и справки спрашивает.
Все было сказано немного не так я не то. Но эмоциональный напор сработал. Борисов, кажется, принимал меня всерьез.
— Ну, планы работ тоже нужны, это ты палку не перегибай. Материалы твои Телешов тебе отдаст, это я сегодня же распоряжусь. А насчет дальнейшего давай договоримся так: с делами ты выходишь непосредственно на меня, а Телешов пусть организационной бодягой занимается. Тебе же меньше хлопот. А он в этом деле собаку съел.
Я даже не ожидал, что победа будет достигнута так легко, и суетливо стал прощаться.
— Значит, Гена, договорились, — услышал я вдогонку непринужденный голос Борисова, — через недельку приходя с распечатками, оформим твое описание в виде статьи и будем смотреть дальше.
Да, смотреть дальше. Смотреть дальше надо уметь. А я вот почему-то не умею. Я не умею предугадывать будущие события и ощущаю факт только тогда, когда факт имеет место. То есть, когда он щелкает по носу. Я узнал, что Борисов еще не утвержден в должности начотдела только тогда, когда его наконец утвердило. Что ж, теперь на очереди, наверное, утверждение Телешова. Поистине, туповат был Гена бедный.
Вроде я не сплю и по сторонам не зеваю, но мне никак не удается забежать вперед сюжета. Не удается сделать его управляемым. Хотя, впрочем, сегодня я, нажегся, сделал неплохой рывок. Интересно, с каким выражением лица Телешов будет передавать мне описание программы. Лучше бы он положил его на мой стол, когда меня не будет. Не люблю видеть огорченные лица.
Я иду к станции метро «Аэропорт», подняв воротник щегольского нового полушубка. Я чувствую себя ладно скроенным и крепко сшитым. Я не анализирую, откуда во мне это чувство, эта уверенность, что морозный воздух полезен моим легким. Что заиндевевшие молочно-красные сигнальные огни автомашин полезны моим глазам. Что моему мозгу не пристало метаться в гамлетовской ловушке: идти или не идти.
Я звонил Лиде четыре раза, и на четвертый она сказала, что будет ждать меня у станции метро «Аэропорт». Зачем я звонил четыре раза? И зачем, договорившись, иду теперь к станции метро «Аэропорт»? «Ах, здесь не объясняют, молодой человек, здесь живут», — говорят в таких случаях. А чтобы все это знали (и ты, ты сам прежде всего), надо быть настоящим мужчиной. Из тех, кто играет в хоккей. Из тех, которые «куют чего-то электронного», играют на пляже в волейбол в умопомрачительных импортплавках и которые, наконец, ходят на свидание к девушкам. Еще лучше, чтобы ходили на свидание к ним. Но это уже вопрос формулировки.
А еще говорят (но это уже не вслух): если ты парень с головой, покажи, как ты продвигаешься по службе. Не рассказывай, над чем ты работаешь, разве с ходу в этом разберешься? Назови сумму прописью, и всем станет ясно, чего стоит то, что у тебя на плечах. Если ты парень хоть куда, покажи, с какой женщиной ты пришел. Убеждаться лично в твоей обаятельности нам недосуг, а ты покажи товар лицом, и сомнениям конец. Как сложно оцепить человека, особенно если сам этот человек сложен. Оценить по существу. Ведь для этого надо, по меньшей мере, подняться до его уровня. Но к чему такие страсти, когда есть апробированные, универсальные, включающиеся автоматически опознавательные знаки. Не беда, что оценки получаются немного усредненными, грубыми. Далеко не промажем. Талант — он себя окажет. А не окажет — так и черт с ним, найдутся другие, поталантливей. В вузы — конкурсы, на защиту диссертаций — очереди, редакции завалены эпопеями и юморесками. А застрял посреди дороги — слезай и наддай плечом. Даешь тоннаж и километраж, а после уж разберемся, что ты за водитель.
Я иду к станции метро «Аэропорт», где меня ждет Лида, и хоть бы я знал, для чего я иду. Так ведь нет, не знаю. Наверное, и она не знает, судя по тому, что согласилась встретиться только после четвертого звонка. Так, наверное, по инерции, уступила моей настойчивости. Настойчивости, которая проявлялась мною тоже по веков инерции.
Хотя и так это и не так в общем-то. Некий холодок опаляет мне душу. Да, да, есть такой холодок, который не холодит, а совсем даже наоборот. Как тень от самолета, бесшумно скользящая по бескрайнему ровному лугу, как воспоминания, крадущиеся по краю сознания. Красивая, умная… что же вместе? Милая, милая женщина. Я еще не знаю ее, но знаю уже, что она милая, что она дорога мне. Тем, что существует. И я увижу ее сейчас.
Это чувство похоже на тоску, когда по праздникам я слышу по радио военные марши. Военные марши… Это мучительные вставания в темные зимние утра, когда меня отводили на шестидневку в детсад, это очереди за мукой, глухие, волнующиеся очереди, куда на целые сутки исчезали моя мать и старшие сестры, это жестокие драки во дворе, когда изумленные детские глава впервые видели, что тяжелым стальным ломом можно не только скалывать лед… Военные марши… Это немыслимый восторг, восторг, доходящий до галлюцинаций, когда губы сами собой шептали бессвязные клятвы в воинской доблести, а ноги начинали отбивать церемониальный шаг, как те, там, на брусчатке. Это первый сигнал горниста, возвещающий, что жизнь прожить — не поле перейти.
