Ходить в тундру, тем более в одиночку, Вете было категорически запрещено. Можно было лишь стоять на окраине и, сощурив глаза, следить за поднимающимися с горизонта дымными стаями птиц.
Правда, долго смотреть в бледную даль тоже не рекомендовалось. Иногда у такого зачарованного наблюдателя возникал в голове тонкий хрустальный звон, как будто кто-то разговаривал с ним на ледяном языке. Мансоры считали, что это Ламмина Хеллья, царица зимы. Тогда человек вдруг трогался с места и шел, точно загипнотизированный, не оглядываясь, ничего не замечая вокруг, сутки, вторые, третьи, пока не падал без сил. Иногда его удавалось найти, чаще — нет. Но даже если его находили и привозили обратно, такой мьяна (опять-таки по-мансорски) все равно был уже не жилец. Как только у него появлялись силы, он вновь поднимался и шел туда, откуда слышался ему призрачный голос.
У Веты вот так полгода назад ушел в тундру отец. После смерти матери он стал совершенно другим: возвращаясь с работы, больше не хмыкал, не потирал руки, не рассказывал оживленно, какого немца из администрации он сегодня умыл, а молча проходил в кухню, садился за стол, с удивлением, поднимая брови, взирал на то, что перед ним стоит, и, не притронувшись, как правило, ни к чему, скрывался у себя в комнате. Что он там делал весь вечер, Вета не знала. Ни звука не доносилось из-за дверей, обитых для теплоты дерматином, а стучаться к нему, заглядывать она не решалась. По выходным же, прямо с утра, он шел к толстой водонапорной башне, высившейся на окраине, и стоял там часами, глядя за горизонт. Словно видел невзрачный город, расположенный километрах в двухстах на юго-восток, больницу, в которой скончалась мать. Вета приходила за ним в середине дня — брала за руку и, как ребенка, отводила домой. Отец шел послушно, правда, как слепой, спотыкаясь. Время от времени бормотал: “Ничего, ничего, все наладится…”
Однажды у водонапорной башни она его не нашла и не нашла по всему поселку, хотя прошагала его из конца в конец. Сердце у нее сжалось в твердый комок. Около двенадцати ночи она, решившись, позвонила в милицию, и ей посоветовали не беспокоиться: ну — загулял папхен твой, утром придет… Ровным голосом она объяснила, что у нее отец не гуляет. “А… это тот… который… как его… инженер… Ладно, поищем…” Тогда, открыв рабочий отцовский блокнот, который всегда лежал на виду, она позвонила в службу безопасности фирмы. Утром с площадки перед зданием администрации вылетел вертолет и через пару минут растворился в неощутимом тумане. Вернулся он аккуратно, к обеду; летчик, жилистый немец, встретив ее взгляд, покачал головой: “Нихт… Нитшего…” На третий день полеты были прекращены. Начальник службы безопасности фирмы сказал, что по инструкции более трех суток он поисками пропавших заниматься не может. Больше трех суток в тундре никто не живет. Только — мансоры, но это уже совсем другой разговор… Он проводил ее к директору кадровой службы, и молодой человек в костюме, который стоил, наверное, больше, чем трехмесячная зарплата отца, приятно улыбаясь, поведал ей, что фирма — это ее принципиальный аспект — никого не оставляет в беде. Ей будет назначена небольшая стипендия, чтобы она закончила школу, сохраняется бесплатная аренда квартиры, пусть она спокойно живет, кроме того, ей подобрали соответствующую работу — три раза в неделю, после уроков, по четыре часа. Аванс можно получить прямо сейчас.
— А дальше все будет зависеть только от вас самой. Проявите старание, аккуратность — будет шанс закрепиться на этом месте по-настоящему. Квалифицированные сотрудники фирме всегда нужны…
Она в первый раз попала в здание администрации, вообще в первый раз прошла за разделительную границу ворот, и теперь удивлялась тому, как здесь чисто: асфальтовые коричневые дорожки, строгий бордюр, подстриженные деревья, яркие клумбы, кусты. В самом здании — масса света, воздуха и стекла, нигде ни пылинки, благостная тишина, а в кабинете директора — цветочный освежающий аромат.
Точно здесь обитали не люди, а эльфы, другая раса существ, сошедшая с горних высот.
Ее это слегка раздражало.
— Спасибо, — очень сдержанно сказала она.
Молодой человек был явно разочарован. Он, видимо, ожидал большего проявления благодарности за те корпоративные милости, которыми осыпал ее.
— Что ж, с понедельника можете выходить…
Она вдруг почувствовала его острую ненависть. Улыбался девчонке, которая даже не понимает, как ей сказочно повезло.
Ничего, скоро поймет…
Вета шла обратно по расползающемуся тротуару, полусгнившие доски хлюпали, выдавливая наверх жидкую грязь, туфли у нее были безнадежно заляпаны, и она думала, что хорошо бы это здание администрации сжечь.
Облить бензином и сжечь.
Вместе с его клумбами и кустами.
Вместе с ароматом цветов.
Вместе с благостной тишиной.
Сжечь дотла.
Наверное, весело будет гореть…
Как они попали сюда? Какие ветры, какие тайфуны смели прежнюю жизнь? Ведь был же солнечный рай (по крайней мере, так он вспоминался сейчас): магазины с заманчивыми витринами, теплый асфальт, четыре настоящих кинотеатра, множество кафе, скверов, киосков, красивых машин. Да и люди там были совершенно иные: Вета даже не помнила, чтобы ей доводилось видеть драку на улице. Это был бы абсурд, несусветный позор, о котором потом целый год твердила бы местная пресса.
Все изменилось в один момент. Отец вдруг стал сумрачным, намертво стиснул зубы, на скулах его теперь вздувались твердые желваки, о героических подвигах, совершенных им в мастерской, он более не рассказывал, а из обрывков сумбурного разговора с матерью, который Вета как-то ненароком услышала, стало понятно, что на их фирму наехали боцики. Кто такие боцики, Вета прекрасно знала. Уже с год, как появились в городе странные парни с жесткими черными волосами. Сразу же стали вести себя как хозяева: гортанная дикая речь их разносилась на километр. Сначала они взяли под контроль городские базары, потом — магазин бытовой техники на проспекте Свободы, а теперь, насколько Вета могла понять, начали присоединять к нему мелкие дилерские и ремонтные фирмы. Ничего нельзя было сделать: милиция у них на откупе, мэр вошел в долю, на все закрывает глаза. Партнер отца, дядя Григорий, в конце концов просто сбежал — тут же выяснилось, что на мастерской висит крупный долг, пришлось подписывать какие-то немыслимые бумаги, деталей Вета не схватывала, но ясно чувствовала, что их затягивает в бездонную глубь: оттуда не выкарабкаться, не всплыть. Ощущалось это, например, по тому, что прекратились всякие разговоры о покупке новой квартиры: где теперь было взять денег? И по тому, что летом не поехали никуда отдыхать, хотя в прошлом году провели две великолепных недели в Греции. А еще по тому чрезвычайно неприятному факту, что пальто, которое осенью пришлось Вете купить, мать приобрела не в магазине, а в секонд-хэнде, куда, по ее представлениям, ходили одни бомжи. И пусть пальто выглядело вполне прилично: замшевое, удобное, светлое, с узким фигурным воротничком, Вета его сразу возненавидела: это был символ того, что они теперь барахтаются на дне.
