Рассказчик с пафосом продекламировал Тютчева:
– «Во сне ль все это снится мне или гляжу я в самом деле, на что при этой же луне с тобой живые мы глядели?»
На нас, понятно, никто не обращал внимания, словно нас, как Одиссея, тьмой несказанной окружила светлокудрявая дева Паллада, ни у кого в глазах не мелькнуло даже искорки заинтересованности. Один мужик попытался было схватить Бороду за руку, предлагая выпить. Он держал банку за горловину, окунув в сивуху грязные пальцы, и был искренне убежден, что Борода будет счастлив посибаритствовать с ним, но, увидав, что Борода за рулем да еще везет Афину, кивнул головой и махнул на него рукой – мол, не хочешь, тебе же хуже и катись тогда к чертовой матери. И, ставя банку на стол, разбил ее, смахнул осколки на пол, порезался и слизал мутную жижу со стола вместе с кучкой соли. А потом заплакал:
– Ах, сколько пропало всего! Сколько пропало! Мне абзу, лечо мне, а вам – хрен! Хрен вам всем!
– Не убивайся так, Вася! Смотри, зато сколько воды! – утешала его русалка в красном бюстгальтере и резиновой шапочке с надписью «Галина-афалина». Она сидела в бочке с водой и с наслаждением то опускалась в воду с головой, то с шумом выныривала из нее. Погружаясь, она говорила – оп! – а выныривая – ха-а-а…
Из закуски на столах, кроме хлеба, лука и соли, ничего не было. Боб сгреб несколько кусков хлеба и головок лука, раздал нам.
– Хочу выпить, но видит бог – не могу, – сказал он, брезгливо морщась.
Возле стены лежала женщина с задранной юбкой и храпела во сне, как мужик, снимая своей скрытой камерой окружающую обстановку. Боб сплюнул.
– Рассказчик, что там написал по этому поводу Иван Сергеевич Тургенев?
– Что написал Тургенев? «…Ласточки несутся без крика одна за другой по земле, и печально становится на душе от их безмолвного полета» – написал Тургенев.
– Спасибо, дорогой. Вспомнил. Мы же его проходили.
– Когда я слышу «проходили», – сказал Рассказчик, – я почему-то вспоминаю наши войска в сорок втором году, когда они, отступая, проходили донской и кубанской степью, а вслед им смотрели бабы.
Со скамьи встала женщина и, пошатываясь и кривя рот в улыбке, подошла к нам.
– Ребя-а-та, – охрипшим голосом сказала она. – Вы? Откуда? Живые?
Спутанные волосы падали ей на грязное, с кровоподтеком под глазом, лицо. Рот судорожно дергался, пытаясь улыбнуться, а глаза застыли, как у слепого.
– Сестра! – ахнул Борода. – Тю на тебя! – он обнял ее и прослезился.
Из-за стола выбрался пьяный мужик с волосатой грудью и, подойдя к Бороде, сгреб в кулак его рубашку.
– Ну, ты чего, гад, не видишь, чья баба!
Борода посмотрел на руку мужика, скомкавшую ему рубашку, и спокойно ответил всклокоченной голове:
– А ты что, не видишь, козел, что это у меня единственная парадная форма одежды? – и так шваркнул мужика, что тот кулем рухнул под стол, выдрав на прощание из парадной рубашки Бороды изрядный кусок, а заодно прихватив клок волос из его бороды.
Из-за стола попытались подняться дружки мужика, но я легонько стукнул самому резвому по шее и надолго освободил его от морального долга помощи, а заодно и от лишних телодвижений. Остальные же так и не смогли выбраться из-за стола, так как он не отпускал их.
Сестра обняла нас по очереди, а Боба только погладила по голове. Глаза ее просияли несказанной радостью. Меня даже уколола легкая зависть, чему я тоже слегка удивился. Мы впятером покинули трапезный зал.
– Сестра, объясни, что тут происходит? – попросил Борода.
– Сестра, объясни малышу, что месяц не было жратвы, а потом жратву привезли и пойла к ней, хоть залейся, – сказал Боб.
– Ты прав, – вздохнула Сестра. И снова сияющий взгляд. Или мне показалось?
– А ребенок?
– Нет ребенка.
Некоторое время шли в тягостном молчании.
– Уж лучше голодать, чем что попало есть, – сказал Рассказчик.
– Поглядела бы я на тебя! – сорвалась Сестра и заплакала.
– Да нет, я что, я ничего. Прости, ради бога. Это Омар Хайам, – ретировался Рассказчик. – Слова нельзя сказать. Все, замолкаю. Пардоньте.
– У тебя дети есть? – спросил я Рассказчика.
Тот помрачнел и ответил:
– Entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem. Так говорили древние. Сущность не умножается без необходимости.
– Ой, Рыцарь ты мой, Рыцарь! В каких краях был, кого защищал? – с надрывом спросила вдруг Сестра. Мне показалось, что я участвую в какой-то пошленькой пьеске с адюльтером и душераздирающими воплями. Как-то не вязался тон ее восклицания и смысл его со всем, что она пережила за это время без нас. Хотя – сколько прошло тут времени, кто его замечал, кто его отмерял?.. Мы остановились и сели передохнуть на какие-то ящики. Сестра двигалась с трудом.
– Как это все далеко! – пробормотал Рассказчик. – Как далеко!
– Не вытерпел. Что, баню в Галерах вспомнил? – спросил Боб.
– Да иди ты сам в баню! Кто про что, а вшивые про баню. Сдалась мне твоя баня. Ты про баню лучше жене своей расскажи. Кстати, Сестра, где она, жена его, а то Боб достал нас в пути, где да где его ненаглядная, а сейчас спросить стесняется.
Сестра пожала плечами.
– Да тут где-то. Где ей быть? Жены, они всегда под боком.
– Рассказ один вспомнил, – продолжил Рассказчик. На него опять нашел сказительный зуд с непременным атрибутом морализирования. – Маленький такой японский рассказик, миниатюрный и прелестный, как все японское.
– Кончается харакири, – предположил я.
– А что, у этого писателя даже о харакири написано совершенно изумительно. Я имею в виду Акутагаву. А вот Мисима, например, так даже сам наглядно показал, как надо всем писателям ставить точку.
– Ну, знаю, – сказал Боб.
– Это хорошо, – спокойно посмотрел на взъерошенного Боба Рассказчик. Когда он начинал о чем-либо рассказывать, он становился бесстрастным, как книга. – Это хорошо, что ты знаешь. Ты обогнал Сократа, вон Рыцарь не даст соврать. И рассказ-то ни о чем, особенно если его пересадить на нашу почву. Да он и не примется у нас. У нас буйным цветом всходят хлопчатник да кукуруза, а в их зарослях резвятся проститутки, дебилы и партноменклатура. А орошается все это слезами и соплями народа. Честное слово, хочу рассказать, а боюсь, не поймете.
– Не боись, – сказал Боб. – Акутагаву поймем.
Я вспомнил, что Борхес не дерзнул пересказывать Данте своими словами. Рассказчик взглянул на меня и сказал:
– Так то же Борхес.
– Что? – не понял Боб.
1. История о том, как Гармония дала трещину.
Там никакого действия нет, а так, полутона, полудень, полувечер, все пристойно, по правилам хорошего тона, я бы сказал, по японским правилам. Харакири, кстати, выполняется по жесточайше консервативному ритуалу. Оно у них относится к правилам высочайшего тона. Самурай, прежде чем выпустить себе кишки, должен настолько высоко воспарить духом, что нам, грешным, не разглядеть его с земли даже в телескоп.
