Ото всех этих мыслей меня обуял безудержный хохот, перешедший к вечеру в сильнейшую икоту. Я захлебнулся от переизбытка воздуха и умер. Бессмертным.
Длинный пронзительный гудок разрывает утреннюю сумеречную тишину. Из-за здания станции на бешеной скорости вылетает красно-зелёная морда электрички. Машинист не собирается тормозить — поезд, согласно расписанию, проскакивает станцию без остановки. Я стою на самом краю платформы и с замиранием сердца гляжу на несущееся чудовище. Жутко и неуютно стоять здесь, у самого края, но я не отступаю назад, так как знаю: поезд проследует мимо, не задев меня. Наши с ним пути не пересекутся. Но близость смерти завораживает, парализует, в памяти внезапно всплывает один из персонажей Эдгара По, панически боявшийся внутреннего подсознательного импульса, способного столкнуть его в бездну, и потому избегавший любых обрывов и пропастей, — кто знает, не таится ли и во мне эта демоническая сила, так называемый «инстинкт смерти» (снова Фрейд!), не готовит ли она мне сюрприз? — и в последний момент я отшатываюсь назад, прочь от возможной опасности.
Что-то лёгкое, маленькое, белое мелькает мимо меня. Голубь! Он мчится наперерез длинному стальному чудищу, словно не желая уступать тому дорогу. Неизбежность очевидна, глупая птица обречена. Сердце моё сжимается от жалости к сей безрассудной твари. Хлопок — и белые перья, словно снежинки, медленно кружатся над безлюдной платформой. Я не вижу случившегося, но воображение восполняет пробел в моем знании: бедное птичье тельце бесформенной кровавой массой быстро растекается по тупой морде головного вагона электрички. Как всё просто, стремительно…
Свидетелем этой сцены я оказался несколько лет назад.
Теперь я снова стою на краю той самой платформы, и снова жду электричку. Электричку, которая не остановится. Интересно, что почувствовал тогда тот голубь? Боль? страх? или только удивление? Быть может, ничего не успел?.. Я боюсь боли, хотя понимаю, что теперь это бессмысленно, боюсь собственного страха. Но неизбежное должно случиться, грядущий исход не только летален, но и фатален. Судьба предрешена, фатум веет надо мной, словно душа того голубя, оберегая от опрометчивого шага — шага назад. Всё давно передумано и взвешено, мысли отброшены, я — зомби, робот, механизм, влекомый вперёд заложенной в меня программой. К чему какие-то мысли, сомнения и терзания, когда и так всё ясно и просто? Шаг вперёд — и…
Электричка как никогда пунктуальна. Что ж, тем меньше оснований для ненужных терзаний. Она уже выходит на финишную прямую, уже мчится вдоль платформы. Короткий гудок вырывается вперед, обгоняет её, но лишь ненадолго — и вот он настигнут и умирает в грохоте колёс и свиста ветра…
Следующая очередь моя.
Стремительно сжимаются метры, растёт громада красно-зелёного чудовища. Я стою на самом краю, тело напряжено и неподвижно. Наверное, сейчас, в эту минуту я напоминаю маленького кролика, готового выпрыгнуть из укрытия на несущегося мимо голодного льва. Кролик прыгает — и лев глотает его на лету.
Я подался вперёд. Вижу испуганное лицо машиниста: он заметил меня. Но поезд уже не остановить, и он знает это. Тревожный, отчаянный гудок — не тот, бесцветно-сонный, безжизненный, ленивый, что звучал накануне — заполняет собой весь мир, вопит, взывает, пронзает насквозь…
Всё это теперь ни к чему. Всё это — суета.
Пора.
…последние мгновенья
Мелькают — близок час… ( 15 )
Я заношу ногу над бездной.
Я делаю шаг.
Круглые, выпученные от ужаса глаза набрасываются на меня — лобовое стекло теперь не помеха, его больше нет… разверстая дыра рта, захлебнувшаяся в беззвучном вопле, разрастается до бесконечности…
Чей-то крик, истошный, рвущийся на части, замирающий, настигает меня.
Уж не мой ли?.. (Эта и последующая запись появились в дневнике уже после отбытия автора «Откровения» в мир иной).
СНОВ БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО — ОТНЫНЕ ОСТАЛАСЬ ОДНА ТОЛЬКО ЯВЬ.
Солнце. Я не люблю солнце. Не люблю его жгучих, иссушающих лучей, не люблю его яркого света. Не люблю безветрия — мир тогда становится неподвижно-сонным, застывшим, мёртвым. Люблю шторм, люблю, когда яростный ветер ревёт где-то там, над головой, вздымает исполинские волны и с грохотом швыряет их на сушу; море кипит, рокочет, бурлит, море живёт. Люблю море. Люблю дождь, тёплый, летний, проливной дождь. Люблю, когда много воды. Вода — это жизнь.
В тот памятный день на исходе августа с моря тянул лёгкий бриз, небо было затянуто серо-лиловыми тучами, где-то далеко-далеко от берега, словно сноп света от мощного прожектора, сквозь толщу облаков пробивался одинокий солнечный луч и вонзался в самое сердце морской пучины. Мягкий прибой аккуратно ложился на прибрежную гальку и, глухо урча, откатывался назад, в родную обитель.
Я отдыхал, покачиваясь на волнах. Я любил лежать вот так, на спине, в ласковых струях тёплых поверхностных вод, закрыть глаза и ни о чём не думать. Я мог лежать так часам, забывая и о времени, и о себе самом, погружённый в мир вечности, покоя и одиночества, подставив лицо и грудь мягким прикосновениям тёплого влажного ветерка. Я пребывал в блаженстве, когда…
…когда совсем рядом услышал осторожный всплеск. Я открыл глаза и перевернулся на живот. Рука невольно сжала острый стальной стилет.
Это была девушка. Она плыла метров пятнадцати мористее меня, длинные мокрые волосы её мягкими волнистыми складками скользили по водной глади, скрывая плечи и часть спины. Она плыла уверенно, свободно, наслаждаясь своей властью над морем и собственным телом. Она тоже отдыхала.
Я первым заметил её.
Как не был бесшумен мой манёвр, он всё же привлёк её внимание. В обращённых на меня глазах попеременно отобразились испуг, удивление и… облегчение. Грациозным движением головы она отбросила влажную чёрную прядь за спину и улыбалась.
— Я вас не заметила, — сказала она. — Вы не боитесь заплывать так далеко?
До берега было не менее двух километров. То, что она сама заплыла в такую даль, говорило о её отваге и смелости.
— А вы? — в свою очередь спросил я.
— О, я прекрасная пловчиха! — рассмеялась она. — Я люблю уплывать подальше от людской суеты. Посмотрите, как кишит берег человеческими телам. Право же, яблоку упасть некуда. Вы не находите?
Она была права: прибрежные воды и всё побережье кишмя кишело однообразной человеческой массой. Вырвавшись на лоно природы и гонимые страстным желанием поскорее окунуться в вожделенное море, все эти люди, тем не менее, боязливо жались к берегу, цеплялись за сушу — море было чужим для них. Лишь редкие смельчаки заплывали за линию ограничительных буйков, но и тех тут же отгоняли обратно, в условно-безопасную зону, спасатели на своих шлюпках. Как прорвалась сквозь их всевидящий кордон эта храбрая девушка, для меня осталось загадкой. Я невольно почувствовал интерес к ней.
