- Да, - согласился он. - В такое время мужчину в доме не мешает иметь.
- Вы когда-нибудь работали на ферме? - спросила девушка.
Гослинг покачал головой.
- Ну, ничего. Этому недолго научиться.
- Надо подумать, - сказал Гослинг. - Вы будете здесь завтра?
- Одна из нас будет дома.
- Да, но вы-то будете?
- Почему именно я?
- Потому, что вы мне нравитесь.
- Очень мило с вашей стороны, - сказала девушка, и засмеялась.
На прощанье Гослинг поцеловал ее.
* * *
На другой день он опять пришел и помогал косить траву и рвать петушьи гребешки, а потом смотрел, как Молодая девушка доит коров. Пока возились с уборкой, уже стемнело, и Гослинга убедили остаться ночевать.
В Путнее три женщины понять не могли, куда девался «папочка». В течение нескольких дней они очень тревожились и даже делали слабые попытки разыскать его. Но к концу недели пришли к убеждению, что он тоже умер от чумы.
Больше они его не видели.
В Вест Гэмпстэде богатая еврейка, когда-то с холеным, пышным телом, грустно смотрела из окна богатого, красивого дома. На ней был небрежно накинут шелковый легкий пеньюар. Лицо было грязное, давно немытое, но местами, там, где слезы смыли грязь, проглядывала бледная, вялая кожа. Тело ее было всё в синяках и ссадинах, ибо при недавнем набеге на дом, где рассчитывали найти провизию, другие женщины жестоко избили ее. Она сделала промах - вышла из дому слишком нарядно одетой, вообразив, будто хорошее платье внушает почтение…
Она смотрела в окно и плакала, оплакивая свое горе. С детства она росла любимой и балованной. С ранней юности ее учили, что назначение девушки - в том, чтоб выйти замуж, и она продала себя за весьма солидную цену, и, с полного одобрения семьи, вышла замуж за человека, который мог надежнее других обеспечить ей все те роскоши, которые она считала принадлежащими ей по праву рождения.
Два дня тому назад она изжарила и съела, стоившую бешеных денег, крохотную собачку, на которую она изливала всю свою любовь. Обгладывала косточки и все время обливалась слезами; и тут только в первый раз, пожалела, что ее любимица была так мала.
Голод и жажда выгнали ее из дому, которым она так гордилась. В окно ей ничего не было видно, кроме бесконечных улиц и домов из кирпича, камня и асфальта; но ведь за этой каменной пустыней поля - она видела их мельком, когда ездила на автомобиле в Брайтон. Первобытные потребности разбудили в ней и первобытные инстинкты, до тех пор дремавшие. Никогда раньше со словом «поле» в ее уме не соединялось представление о пище. Она привыкла думать, что пищу покупают в лавках, притом стараются купить самое лучшее и как можно дешевле. И, несмотря на то, что она была богата и гордилась своим богатством, она всегда подолгу торговалась с продавцами. И теперь, когда ее муж, эгоистически покинув ее, умер от чумы и слуги разбежались, она пошла в лавки, властно предъявляя свои права и требования. И на опыте убедилась, что прав ее теперь никто не признает.
Она оделась в самое простое платье, напудрилась, чтоб хоть немного прикрыть грязь - воды в доме не было, да ей и не хотелось мыться - уложила все свои деньги и лучшие из своих драгоценностей в небольшую кожаную сумочку и отправилась на поиски такого места, где пища растет прямо из земли.
Инстинкт толкнул ее на север. Она пошла по направлению к Гендону.
* * *
К осени Лондон опустел. И не только из Лондона, но и из всех больших городов Европы женщины бежали в деревни. В парках и на улицах предместий ветер взметал и кружил осыпавшиеся сухие листья, а дождь прибивал их к земле, и они гнили в грязи. И так шла своей обычной чередой смена смерти и рождения.
Когда опять пришла весна, природа сильными и нежными руками начала отбирать назад свое. Сотни лет ее гнали из этого большого каменного города, подрывали в корне все ее попытки и усилия; стоило выглянуть хоть одному стебельку травы, как его тотчас же растаптывали безжалостные ноги. И тем не менее, Природа неустанно отстаивала свои права. Только человек не доглядит - смотришь, даже в самом центре города в трещинах камня появляются травы и цветы: одуванчик, полевая горчица, крестовник и прочие, так называемые, сорные травы.
Теперь же, когда некому было мешать, Природа медленно и терпеливо прикрывала следы опустошения. Ветер всюду заносил пыль, дожди разрыхляли' ее, подготовляя к принятию семян, которые приносили на крылышках птицы и насекомые во все тихие уголки, где они надеялись воскресить жизнь; и, умирая, проросшие семена прибавляли плодородия матери-земле, взрастившей их.
На помощь Природе явились бури, молнии и метели. Они срывали черепицы с кровель, ломали фронтоны, валили наземь крепкие стены. Лишаи разъедали камень, прорастающие семена деревьев пробивались сквозь трещины.
Еще несколько сотен лет такой терпеливой, неустанной работы, - и Лондон снова превратится в сад, и соловьи будут петь на Оксфорд-стрит, а дети новой расы играть и рвать цветы на развалинах. Государственного Банка…
* * *
Дух жизни отлетел от Лондона, и тело города медленно гнило и рассыпалось. Было время, когда он слыл первым в мире городом. Люди говорили и писали о нем, как о чем-то живом и цельном, любили его, как друга. Не население его, не многоязычную толпу, наводнявшую его улицы и площади, а самый город, со всей его странной смесью богатства и нищеты, со всей красотой и упованием жизни, в нем кипевшей.
А теперь он был мертв. И пороки его, и добродетели стерлись с лица земли, и огромный труп раскинулся на холмах, во всей своей безобразной наготе, в ожидании погребения, которое с томительной медлительностью готовила ему Природа.
Все эти дивные здания, дворцы, музеи, картинные галереи, товарные склады, хранившие богатства без числа, многоэтажные отели, Парламент, театры, церкви и соборы - все стало символами, утратившими значение. В былое время они говорили о неутомимой работе человека, о его ненасытном честолюбии, а ныне человек бежал в деревню, в поисках пищи, бросив позади себя утратившие цену признаки богатства, которыми он столько веков дорожил.
Золото и серебро тускнели в несгораемых шкафах, которые никому не приходило в голову взламывать: бумажные деньги плесневели; стены музеев и картинных галереи покрывались сыростью и плесенью, и по всей Великобритании некому было пожалеть об этом. Все оставшиеся в живых мужчины и женщины вернулись к труду отцов своих, снова молясь Церере и Деметре и с согбенной спиной, в поте лица своего добывая свой хлеб.
