— Гена, вы очень хороший человек, но мне… понимаете… мне это, наверное, все ни к чему…
Я все-таки успел оправиться от первого порыва ее распахнутости и снопа был комильфо: дерзкий, нежный, современный. Я наклонился вперед и, почти касаясь ее уха губами, зажурчал:
— Лидочка, вам как преподавателю философии не годится делать в одном предложении сразу две грубые логические ошибки. Во-первых, я не хороший, а нехороший. Понимаете? Разница весьма существенная. Не хороший, а нехороший. Правда, я иногда успешно мимикрирую. Ну, а во-вторых, если речь о сегодняшней прогулке, то вам она вовсе не ни к чему, а очень даже к лицу.
Лида понимающе усмехнулась, быстро, правда, исправилась и даже не усмехнулась, а улыбнулась. Но глава ее еще больше затуманились: теперь она еще лучше знала будущее.
Но будущее приходит независимо от того, внаем мы его или нет.
В сущности, то, что думает Гена о Телешове и Борисове, это неправда. Точнее, это не вся правда. Или еще точнее, правда драматизированная, схема, по-своему логичная, но не содержащая подводных семи восьмых частей айсберга, в данном случае айсберга осведомленности.
И, смотрите, не зная дороги, по которой предыстория; привела именно к такой ситуации, ее участники действуют явно неадекватно. Или, чтобы не быть такими уж категоричными, остановимся на том, что они действуют не совсем так, как действовали бы, обладай они большей осведомленностью.
О чем тут может идти речь конкретнее? Ну можно ли, скажем, назвать Телешова человеком бесталанным, этакой бесталанной бестолочью? Думаю, что те, кто так полагает, не совсем ясно представляют себе, в каких терминах можно все это вообще рассматривать. Другое дело, что его талант особого рода. Это человек средних лет и средней комплекции, обладатель неприятной — не будем этого отрицать, но своеобразной, выразительной внешности. Его словесный портрет легче всего, пожалуй, составить по методу отрицания: в его лице нет ничего доброжелательного (даже, когда оно улыбается), ничего мягкого, доверчивого, располагающего. Это лицо «тяжелого» человека. Каждый, наверное, согласится, что обладателю подобной внешности часто приходится при контакте (особенно, вероятно, с женщинами или молодыми впечатлительными интеллектуалами) преодолевать дополнительные трудности. А если сюда же приплюсовать еще, что лицо — зеркало души, то придется согласиться и с тем, что даже просто быть таким человеком — дело, скажем прямо, не из легких. Прежде всего для самом этого человека.
Гена ходит вокруг да около в некотором интеллигентском недоумении, а ларчик открывается не так уж сложно. Несложно, если, конечно, без спешки и азарта учесть все факторы. А чтобы не пропустить чего, не полениться еще загибать при этом пальчики.
Вот, скажем, один из таких несложных, но обязательных, подлежащих учету факторов: Телешов — это человек, который решил «пробиться». Именно не устроиться, а пробиться. В этих глаголах имеется разница, которая говорит об известной уверенности этого откровенно презирающего всяческую субтильность, откровенно тяжелого, даже тяжеловесного человека. А идет она — ведь так, с неба, как известно, ничего не сваливается — от наличия природных сил, от динамизма его внутренней структуры. Но вот что интересно, поразительная краткость такой установки — неважно где, а важно именно и только: пробиться — свидетельствует как о силе, так и об уязвимости. Сила — в мобилизации, в устремленности к одной цели. Но изначальное безразличие к самой сфере, в которой предстоит пробиться, лишило его настоящего профессионализма. Уже достигнутый профессионализм может, конечно, поддерживаться на нужном уровне просто добросовестным, практичным и рациональным отношением к делу. Но при его приобретении или, если воспользоваться терминологией Маркса, в период первоначального накопления, совершенно необходима добрая порция увлеченности, когда человек вкладывает усилия, что называется, не мелочась, без постоянной калькуляции: «А что мне это даст?», без поминутного поглядывания на фланги: «Не выгодно ли вместо этого заняться тем-то и тем-то».
Поэтому Телешов из-аа энергической сверх краткости своей установки лишен едва ли не главного козыря для ое осуществления, лишен настоящего профессионализма. Вот такой имеет место быть фактор. Давайте его сразу же и отметим. Загнем палец или ааконспектируем. И как человек неглупый он абсолютно недвусмысленно отдает в себе в этом отчет (хотя, естественно, и прилагает всевозможные усилия не обнаружить этого перед выше— и нижестоящими сотрудниками).
Но если бы все тем и ограничивалось, случай был бы просто хрестоматийным. А в хрестоматийном случае даже не слишком искушенный Гена разобрался бы незамедлительно. Так что и всякое конспектирование для человека хотя бы со средней сообразительностью было бы излишним. Но слишком хорошо известно, что законченность и ничем не замутненная ясность есть свойства разве что таких объектов, как теоремы, которые в неизменном виде преподаются десяти, а еще лучше — двадцати поколениям студентов. Теорему же, которую мне хотелось бы сейчас изложить, никто не отшлифовывал и не доводил до логически или, что в известном смысле одно и то же, до педагогически безупречного вида. Более того, может, здесь еще и теоремы никакой не получается. Мне, например, не совсем ясно, что именно в данном случае требуется доказать. Но с тем большей тщательностью следует разобраться в том, что же дано.
А в исходных данных заключаются всякого рода изюминки.
Своеобразная диалектика заключается, например, в том, что определенным профессионализмом Телешов все-таки владеет. И никакого противоречия со сказанным ранее здесь нет. Потому что у этого неуступчивого товарища имеется в наличии и определенная увлеченность.
Увлеченность самой идеей, самим девизом «пробиться». I Она-то и породила соответствующее умение, вернее, целый комплекс умений, сумму приемов, которые, в дополнение к природным данным, позволяют Телешову не «инженерить», а с большим или меньшим успехом заниматься единственным интересующим его делом: продвигаться.
Но долгое время дело у него шло ни шатко ни валкой пока наконец Телешов не встретился с Борисовым и при этом в ситуации, которую смело можно назвать «верняк»
Как примеривались они и как договаривались — дело второе, главное, что сошлись и договорились. И роль, доставшаяся Телешову, была совсем недалека от того, что набросал в беседе со мной Геннадий Александрович. Хотя его набросок и страдал характерной особенностью всех набросков вообще: непрорисованностью, отсутствием деталей.
