Гланька тут же повисла у него на шее, а он стоял, расставив грязные руки в стороны, как пингвин, боясь испачкать ее шикарную шубу. Она шептала ему что-то яростное и нежное одновременно, но он ничего не слышал, зато понимал, что такие губы, волосы, запах могут принадлежать только женщине, которая ему нужна….
Потом он снова взялся за лопату. Когда все было кончено, повалил густой липкий снег. Они с Гланькой медленно пошли к дому. Снег был сильный и накрывал землю столь стремительно, что, пока они шли, место захоронения занесло так, что его уже нельзя было различить, как оглянувшийся Ледников ни старался.
- А мы уезжаем! Решили, что сегодня лучше уехать, а завтра утром вернуться. Ты же нас довезешь?
У Виктории Алексеевны были озабоченные, невидящие глаза. Она что-то засовывала в сумку. Измазанную дубленку она сняла и нарядилась в старое пальто с каракулевым воротником, с советских времен хранившееся на даче. Пальто было ей уже мало, и выглядела Виктория Алексеевна в нем уже не гранд-дамой, а заморенной жизнью и очередями пенсионеркой.
- Так вы что, все сматываетесь? - не поверила сразу Гланька.
- Что тут теперь делать? - рассеянно сказала Виктория Алексеевна.
Гланька посмотрела на нее в некотором недоумении.
- А если машина завтра придет раньше, а тут никого не будет? И потом вещи на веранде - их же просто сопрут? Кто-то же должен здесь остаться, - решительно сказала Гланька.
- Но никто не может, - пожала плечами Виктория Алексеевна. Она в мыслях была уже далеко отсюда.
«Они уже на все согласны, - подумал Ледников, - лишь бы не быть тут - на обломках своей прежней жизни, не вспоминать и не думать о том, что могло бы быть, если бы они были не такими, какие они есть… Что ж, их можно понять. И Викторию Алексеевну прежде всего. Видимо, с этими нелепыми похоронами в ней что-то оборвалось, отломилось уже навсегда. И это дурацкое пальтецо, в которое она нарядилась, лишь видимое подтверждение этому».
- А может, Ледников останется? - задумчиво сказала Гланька.
- Валя?.. А вы действительно можете остаться тут на ночь? - повернулась к Ледникову Виктория Алексеевна. - Мы были бы вам так благодарны!
Ледников, который секунду назад ни о чем таком не думал, посмотрел на Гланьку, которая с безучастным видом смотрела в окно, и согласился. Мысль побыть одному, вдали от московских забот, вдруг показалась ему чрезвычайно соблазнительной. Тем более что никаких неотложных дел там у него не было.
- А еда тут какая-нибудь есть? - спросил он.
- Еды много! - радостно сообщила Виктория Алексеевна.
Тут сверху спустились Артем и Андрей, чем-то чрезвычайно довольные. Узнав, что Ледников готов остаться, доложили, что и выпивка осталась, так что он не пожалеет. Потом поднялась какая-то суета, беготня, каждый искал что-то; то, что непременно надо было взять с собой, никак не находилось.
Ледников, которого все это никак не касалось, прошел на кухню, увидел на столе початую бутылку, налил себе коньяка в чайную чашку и выпил с превеликим удовольствием. После долгого копания на холоде хотелось есть, и он подумал, какой роскошный ужин он закатит тут себе, когда все уедут. Как пройдется потом по просторному участку, надышится чистым воздухом, послушает, как скрипят, раскачиваясь, старые уже сосны…
- Ледников, ты умница!
Гланька плотно закрыла за собой дверь кухни.
- Ты не пожалеешь о своем благородном поступке!
- Вот как! И что же я получу в награду?
- Для начала - вот.
- Что это?
- Тетрадь деда, о которой я тебе говорила. Его соображения о деле Ампилоговых. Почитай - будет любопытно.
- Ну-ну… А я-то думал!
Гланька уставилась на него, склонив голову к плечу.
- Интересно, о чем же это ты думал? Ну-ка, ну-ка? Колись! Небось что-нибудь беспутное? Вы же тут на даче только беспутством и занимались. Я помню!
Тут влез уже одетый Андрей, потащил Гланьку за руку. Ледников вышел следом. Виктория Алексеевна уже сидела в джипе, а Артем открывал ворота. Увидев Гланьку, принялся канючить: «Давай я поведу!» Гланька, будто не слыша его, села за руль и сразу врубила фары.
Ледников посмотрел, как джип растворяется в мглистом сумраке аллеи, оставляя за собой две ровные черные полосы на занесенном снегом асфальте, закрыл ворота и вернулся в дом.
Дом поразил его абсолютной тишиной. Из-за этой тишины в сочетании с тем разгромом, который царил в комнатах, возникало ощущение, что тут случилась какая-то беда.
Ледников выпил еще коньяку и, как был, прямо в куртке, завалился в кресло и раскрыл толстую тетрадь…
[9]
«Никогда не верил, что даже самое сильное потрясение может привести к перерождению человека, изменить его радикально. А теперь уж не верю в это и подавно. Человека в действительности не способны переменить ни самое глубокое раскаяние, ни самое искреннее покаяние. Нельзя стать другим человеком!..»
Почерк у судьи Востросаблина оказался очень мелкий, но вполне разборчивый. Есть одно классическое толкование почерка - по размеру заглавных букв. Если они очень большие, это означает повышенную потребность во внимании и любви окружающих. А маленькие предполагают неуверенность в своих силах и скромность, превращающуюся зачастую в недостаток. Но это при почерке обычного размера. В очень мелком почерке, таком, как у судьи Востросаблина, большой размер заглавных букв по сравнению со строчными говорит о личной гордости и упорстве человека. То есть что у человека наличествуют черты характера, выделяющие его среди других.
Есть еще толкование по наклону букв… Вертикальный почерк означает, что для личности пишущего характерен баланс рациональности и эмоциональности. Такому человеку свойственно анализировать ситуации и принимать взвешенные решения. Почерк судьи был вертикален абсолютно.
Что ж, подвел итог Ледников, вполне не противоречит тому описанию, что дал судье Востросаблину отец. Только более благородно и симпатично получается. Что немудрено, потому как отец был в конфликте с судьей, то есть лицом небеспристрастным.
«Сегодня был в Генеральной прокуратуре у Шаховского, он переведен туда несколько месяцев назад. Поговорили о том о сем, и я вдруг вспомнил о деле Ампилоговых. Он сказал, что, если мне так интересно, он может показать видеокассету с фрагментом записи первого допроса Ампилоговой, где она признается в убийстве. Вообще-то, он, конечно, не имел права этого делать, но мы с ним так давно знакомы… К тому же нас связывают тайны пострашнее этой.
Потом он ушел на совещание к Генеральному, оставив меня одного с кассетой…»
Как писал судья, это было тяжелое зрелище. При том, что следователь вел себя вполне пристойно и никакого желания грубо «задавить» допрашиваемую у него не было. Он как бы давал понять, что ему все уже ясно и известно.
