Звук телевизора стал громче. Выпуск вечерних новостей в самом разгаре. Не понимаю, зачем Фрэй смотрит их каждый раз. Никто не говорит ни слова о том, что происходит в резервации. Нет, они не делают вид, будто нас нет: вроде как мы существуем, но упоминать о нас неприлично. Прожигающий свою жизнь сын-бездельник, дочь-проститутка – этим не похвастаешь перед знакомыми.
– …партия уже опубликовала свою предвыборную программу. Одним из главных пунктов по-прежнему является упразднение особой зоны, что не может не эпатировать консервативно настроенную общественность. Лидер ДзСР назвал само существование резервации уродливой гримасой демократии…
На экране подтянутый человек лет пятидесяти давал репортеру интервью. Волосы политика были тщательно уложены. Точно от такого же русо-пепельного оттенка уже несколько лет пытался избавиться Фрэй, настойчиво выкрашиваясь в огненно-красный.
– Вот идиоты, – простонал мой друг, не отводя пристального взгляда от экрана, – еще рано. Слишком рано.
– Ты сам говорил, что в резервации никогда и ничему нет подходящего времени, – заметил я, отворачиваясь от телевизора, чтобы осмотреть коллекцию Фрэя – с тех пор, как я последний раз был в этой комнате, она значительно пополнилась.
Вот керамбит с серповидным клинком – его название я знаю только потому, что Фрэй долго хвастался. Это, кажется, скин ду. Неужели он собирается купить себе шотландские гольфы, чтобы носить клинок за подвязкой? Вот этот я не знаю, но явно старый, что-то из антиквариата.
– Ты не понимаешь.
– Ну так объясни, – больше всего меня раздражало в нем то, что он никогда не рассказывал о мотивах своих поступков, не раскрывал смысла своих странных фраз. И если с другими я мог почерпнуть информацию из эмоций, то Фрэй был для меня загадкой. Иногда я ненавидел его за это – впрочем, даже без этих недоговоренностей мне всегда было за что его ненавидеть.
Вот и сейчас он махнул рукой, словно бы говоря, что все бесполезно.
– Нет уж, объясни, – раздраженно продолжал я, – почему мне нельзя жить как нормальному человеку?
– Дело не в тебе, а во всех нас. Граница резервации сейчас как дамба – напор по разные стороны слишком отличается. Если они откроют затворы, вода хлынет, затапливая город.
– И что же по-твоему надо делать?
– Уменьшать разницу. Сейчас мы в состоянии только брать. Но…
– Но?
– Но с нашим потенциалом мы могли бы дать гораздо больше, чем они представляют. Нужно только время.
– Время и все?
– Время и труд.
– Фрэй, ты утопист, – я погладил острый край одного из сякэнов, которые были в фигурном порядке прикреплены на стене. Сюрикэн напоминал цветок. – Утопист и сказочник.
Он не ответил, снова уткнувшись в экран.
Я строю из себя циника, но, пожалуй, сам не верю в то, что говорю. Он не сказочник. Если какая-то идея приходит ему в голову, он развивает ее до конца. Если он принимает какое-то решение, то исполняет его с маниакальной настойчивостью. Временами это страшно, словно рядом с тобой не человек. Иногда же наоборот, чувствуешь себя недочеловеком по сравнению с ним.
Помню, когда к нам попал Пузик, я собирался сдать его властям – не хотел лишних проблем. Но Фрэй не позволил. С дотошностью старой няньки, порой обдирая пальцы в кровь, он выковыривал этого найденыша из скорлупы, в которой тот укрылся от внешнего мира. Я бы так не смог. Единственной моей благотворительностью была попытка научить безграмотного мальчишку читать, но и ее я так и не довел до конца.
Пузик бежал из колонии для малолетних преступников, что находилась по ту сторону, рядом с резервацией. Улепетывая от полиции, пацан не придумал ничего лучше, как кинуться в Стикс. Реку-то он переплыл, но попутно наглотался всякой отравы, так что, когда мы обнаружили его на берегу, был уже полумертвым. С отравлением удалось справиться с помощью Чень Шеня. Не знаю, что там было в колонии – судя по всему, что-то не лучше чем в резервации – но долгое время Пузик напоминал мне звереныша, совершенно не приспособленного к нормальной жизни.
У парнишки нет вшитого кода, и, скорее всего, он уже может спокойно жить за пределами резервации – вряд ли его еще ищут, а сделать новые документы для нас сейчас не проблема. Но он не хочет… что ж, мы в ответе за тех, кого приручили.
– Чего затих? Решил все же забрать себе? – Подал голос Фрэй.
Я очнулся и понял, что уже минут пять разглядываю кусаригаму.
Не так давно Фрэй и меня пытался привлечь к своему странному увлечению оружием. Именно тогда он подарил мне кусаригаму – это было японское холодное оружие немного необычного вида, состоявшее из серпа, к которому цепью крепился ударный груз. Я тогда долго смеялся и сказал, что, если здесь есть цепь с гирькой, это еще не значит, что я смогу управляться с этим оружием. Фрэй же на полном серьезе прочел мне лекцию по технике владения кусаригамой, еще более невероятную оттого, что сам он этим приспособлением никогда не пользовался. И хотя я теперь знаю, как нанести противнику удар с помощью гирьки, или запутать цепью, а потом атаковать серпом, и даже разок попробовал метнуть сам серп, подарок так и остался висеть на стене у Фрэя.
Оружие должно быть простым и родным. Все навороты – лишь пыль в глаза. Сам Фрэй, располагая такой невообразимой коллекцией, никогда не расстается лишь с одним ножом – старой потрепанной "Вишней", которая уже много лет служила ему верой и правдой.
– Похоже, что твой подарок – это единственное, что у меня сейчас осталось своего, – грустно сказал я.
Фрэй не обратил на мои слова ни малейшего внимания. Или сделал вид, что не обратил.
– Завтра ночью пойдешь со мной в "Бездну" – у меня есть одна идейка.
Отказываться было бесполезно – он просто скажет свое коронное "я так решил", и будет действительно так, как он решил. Спрашивать, что за "идейка", еще бесполезней – если бы хотел, уже бы рассказал. Из всего "богатого" выбора мне оставалось только кивнуть.
Я вошел в комнату, которую мне выделили в доме Фрэя. Она была оглушительно пуста и безлика. Только сейчас до меня дошло, что после взрыва в своей квартире я потерял все – осталось только то, что на мне. Не скажу, что я привязан к вещам, храню что-то на память или не могу без чего-то обойтись. Но было странное чувство, будто ты остался голым посреди огромного поля. Ощущение звенящей пустоты, словно тебе предлагают начать все с самого начала. Пожалуй, впервые в жизни я испугался этого одиночества – мне стало необходимо, чтобы кто-то был рядом, услышать человеческие голоса, попробовать эмоции.
Я спешно вышел из комнаты и, захлопнув за собой дверь, прислонился к ней с другой стороны. Казалось, что пустота будет ломиться вслед за мной сквозь эту дверь, пытаться ухватить за руку, за край одежды. Но пустота не рвалась – ей это не нужно, она и так была повсюду.
