Ознакомительная версия.
– Причем тут я? Просто есть нормы поведения, принятые между цивилизованными людьми.
– Я же сказал, что позвоню, но только чуть позже, можно? Или велишь мне сейчас все на свете бросить и бежать к телефону?
В голосе Сергея послышалось легкое раздражение, и Муромцев-старший решил, что лучше сменить тему разговора – младший брат, разумеется, осознавал свою вину, но слишком уж давить на него тоже не стоит.
Где-то без четверти семь, когда стулья были расставлены по местам, а огромный дубовый стол накрыт и заставлен всевозможными яствами, что-то коротко и скрипуче тренькнуло в прихожей, потом в дверь, сотрясая весь дом, отчаянно заколотили. Как оказалось, в реле дверного звонка отошел контакт и приехавшие гости – университетский товарищ Петра Эрнестовича профессор Андрей Михайлович Камышев и его жена, – минут пять безрезультатно жали на кнопку.
– Андрюша, разве можно так стучать? Ты чуть дверь не выломал, тебя скоро в приличные дома приглашать не будут, – упрекнула Камышева его супруга и деликатно извинилась: – Петенька, прости, ты же знаешь Андрея.
– Слушай, Андрюха, у тебя внук растет, а ты все такой же хулиган, как был на первом курсе, – рассмеявшись, упрекнул приятеля Петр Эрнестович.
«Хулиган» Камышев в тридцать шестом был комсоргом их курса. Когда ему предложили поставить на комсомольском собрании вопрос о пребывании в рядах комсомола сына «врага народа» Муромцева, он задорно стукнул кулаком по столу.
«Если хотите исключить Петьку, то и меня исключайте!».
За прошедшие с тех пор тридцать лет голова его почти полностью облысела, пробитая пулей левая рука неподвижно висела вдоль туловища, но в глазах светился прежний мальчишеский задор.
– Не хотите чинить звонок – в следующий раз будете чинить дверь, – правая рука его угрожающе взмахнула огромным тортом.
Время для починки звонка было не самое подходящее, поэтому хозяева ограничились тем, что в ожидании гостей распахнули настежь входную дверь. В течение двадцати минут в разных уголках дома царило оживление, и не смолкали приветственные возгласы – все присутствующие были хорошо знакомы друг с другом. Потом наступило некоторое затишье – ждали приезда академика Оганесяна с супругой.
Едва они прибыли, как гостям предложили садиться за стол. Как полагается, при этом возникла небольшая сутолока, во время которой Ада Эрнестовна, мило улыбаясь, прошипела младшему брату прямо в ухо:
– Ты же обещал позвонить Валечке! И когда ты собираешься это сделать?
– Да позвоню, не приставай, пожалуйста, – хмуро буркнул он.
Неизвестно каким образом, но хитрая Ада Эрнестовна устроила так, что стул по одну сторону от Сергея оказался незанятым. Петр Эрнестович, мельком скользнув взглядом по пустующему стулу, отвернулся, и Сергей вспыхнул – что бы там ни было, но он действительно обещал брату нынче же позвонить Вале, чтобы извиниться за свое поведение. Ладно, позвонит, а что дальше?
Возможно, конечно, она захочет продемонстрировать характер, но скорей всего примет извинения и согласится приехать, чтобы занять оставленное для нее место за столом. А потом… потом все будет по-прежнему – ее мягкое податливое тело, ее стыдливые объятия, ее нежное, заботливое понимание и… и внезапно перед ним вновь встало лицо Лины с полузакрытыми глазами. От томного взгляда из-под ресниц внутри у него все оборвалось, горячее дыхание ощутимо, как наяву, обожгло щеку, и страстный голос отчетливо шепнул в самое ухо: «Сереженька!». Пытаясь унять внезапно заколотившееся сердце, Сергей резко тряхнул головой, но видение не уходило. Злясь на самого себя, он думал:
«Мужик я или дерьмо собачье? Наверное, она сейчас обсуждает меня со своим Степанко, и оба покатываются с хохоту – взрослый мужик, а попался на удочку, как зеленый мальчишка. А как вспомню, какие слова я ей говорил, боже мой! Ни одной женщине я за всю свою жизнь не сказал столько нежных слов! Но самое унизительное в том, что даже теперь, зная, что она собой представляет, я не могу ее забыть. Нет, я должен… я непременно должен ей доказать, что она для меня пустое место – пшик! Что я… что я просто развлекся с ней, как… как с первой попавшейся проституткой. Вот, что я сделаю: я… я женюсь на Вале! Она хорошая, милая женщина, я ее уважаю, и духовно мы тоже очень близки, а в семейной жизни это важней всего. Да, решено, я женюсь на Вале! Прямо сейчас, пока еще гости не расселись по местам, я встаю, иду в прихожую, звоню ей и… Ну?! Раз, два три!».
Ноги его дернулись, приняв положение «на старт».
– Вам первое слово, как самому старшему, Сурен Вартанович, – почтительно сказал Петр Эрнестович, повернувшись к Оганесяну.
– Как всегда, – шутливо проворчал тот, – первое слово Сурену Вартановичу, первый ремень в детстве всегда Сурику, как самому старшему, доставался. А первым из всего профессорско-преподавательского состава посадили кого? Конечно же, гражданина Оганесяна!
Раздался взрыв смеха – все знали, что весной тридцать четвертого Сурен Вартанович был арестован из-за рассказанного студентам на лекции анекдота двусмысленного толка. Герой анекдота носил длинные усы, был сухорук и, главное, говорил с грузинским акцентом. Возможно, что этот ранний арест спас Оганесяну жизнь – все его друзья, которых взяли после убийства Кирова, были расстреляны, а весельчак-профессор отделался тремя годами ссылки. Он был одним из тех, кто во время войны принимал участие в создании пенициллина, и именно под его руководством Петр Муромцев и Андрей Камышев в начале пятидесятых защитили свои кандидатские диссертации.
Сейчас оба они поглядывали на своего бывшего учителя со скрытой тревогой – за последнее время шутник и балагур Оганесян сильно сдал. Два месяца назад Сурен Вартанович сам поставил себе диагноз – мелкоклеточный рак легкого, – но никому об этом не сообщил. Несмотря на все уговоры друзей, он наотрез отказывался показаться коллегам-врачам и при этом шутил:
«В Тулу, мои хорошие, со своим самоваром не ездят, вот так-то».
Жена его, Шушик Акоповна, была единственной, кто ни на чем не настаивал – шестое чувство давно сказало ее сердцу правду. Держаться спокойно, как ни в чем ни бывало, поддерживать шутки мужа, отвлекать его от грустных мыслей – вот и все, что ей оставалось. И теперь, взглянув на него с нарочитой суровостью, она строго произнесла:
– Сурик джан, будь серьезным, наконец! Встань и скажи, как тебя люди просят!
Держа в руке бокал с вином, академик поднялся, и Сергей с невольным вздохом облегчения вновь расслабился, прочно усевшись на своем стуле, – пока старик говорит, выйти из-за стола и пойти звонить было бы крайне невежливо.
– Сегодня, спустя двадцать лет после окончания этой страшной войны, – сказал Оганесян, став вдруг непривычно серьезным, – за этим столом нет человека, который не принял бы в ней участия и не приблизил бы день Победы. Кто-то делал свое дело на передовой, кто-то в тылу, а кто-то просто подрастал, чтобы в будущем сменить старшее поколение, – он бросил ласковый взгляд в сторону Сергея. – У многих из нас по ту сторону страшной черты, именуемой смертью, остались родные и близкие. Они – часть нашей жизни, часть нашей души, наша память. Мы никогда их не забудем, они будут жить, пока живем мы. Но уже подрастает поколение, которое знает о войне лишь понаслышке. Через тридцать или сорок лет они будут хозяевами жизни, а мы уйдем в небытие. Я уйду, наверное, раньше всех, но я не в претензии – это суровый закон природы. У меня хорошие дети, хорошие внуки – когда пробьет мой час, они погребут мое тело, как и положено по всем человеческим законам. Только в последнее время меня беспокоит мысль: что будет с моей памятью? Неужели она умрет вместе со мной? И вместе с ней умрут мои Ашот и Вартанчик? Нет, их имена останутся, конечно, в военных архивах, в старых альбомах есть их фотографии, но никто уже не вспомнит их такими, какими они были в действительности – живыми, настоящими.
Ознакомительная версия.
