Немецкую администрацию это очень задевало. Был созван даже специальный “Форум общественности” — в кинозале местного Дома культуры — и некий герр Битц, уполномоченный Международного комитета по работе с коренным населением, на чистом русском языке два часа объяснял, что современные немцы к фашистам никакого отношения не имеют. Да, было такое позорное явление в немецкой истории, оно немецким народом осуждено, главные фашистские преступники казнены, сейчас в Германии пропаганда фашизма запрещена, даже за использование фашистской символики можно получить приличный срок… Что же касается немецких частей в составе многонациональных Международных сил, то они находятся здесь по согласованию с российским правительством. Как только ситуация в России стабилизируется, Международные силы отсюда уйдут. Наша точка зрения заключается в том, что Россией должны управлять сами россияне…
Выступление было выслушано в полном молчании. Герру Битцу задали только один вопрос: будут ли в магазины по-прежнему завозить керосин? (Керосином местные начиняли бутылочные гранаты, чтобы потом глушить в озерах рыбу и птиц.) Герр Битц, слегка осипнув, пообещал, что керосин завезут. На том общественность и разошлась. Надпись продолжала появляться на стенах комендатуры, только теперь к ней добавилась недвусмысленная адресация — черный восьмиконечный крест. Это был символ Православного корпуса, который, как рассказывали в новостях, недавно образовался в Москве. Благословил создание корпуса сам патриарх, и главной задачей сей новой патриотической организации было провозглашено духовное возрождение россиян. Кстати, уроки православной культуры были единственными, где поддерживалась дисциплина. Когда отец Иакинф, величественный, бородатый, с массивным золотым крестом на груди неторопливо вплывал в класс, начиная креститься уже в дверях, даже гопники с последних рядов неизменно вставали. На вопросы его отвечали четко, как в армии: “Что есть душа?” — “Душа есть способность русского человека чувствовать бога!..” — “Что есть русский человек?” — “Русский человек есть истинно православный, готовый, не рассуждая, отдать жизнь за Отечество!..” Вете в таких случаях хотелось спросить: “А что, если не православный, значит, уже не русский?” или:“ А что, кроме русских, души ни у кого нет?..” Она благоразумно молчала. За подобный вопрос отец Иакинф мог запросто наложить эпитимию: сто раз прочесть, например, “Отче наш”. И хоть проверять исполнение эпитимии никто бы не стал, но сам факт ее наложения считался как бы позорным пятном.
Да, со школой они основательно промахнулись. Помимо этой, “черной”, “обломанной”, представлявшей собой, по мнению Веты, полный отстой, была еще одна, более чистая, расположенная в северной части поселка. Квартал тот предназначен был для инженеров и менеджеров из русских, и хоть его, в отличие от Кукуя, не огораживал решетчатый колючий забор, но просто так попасть в него тоже было нельзя. Местные охранники, четверо здоровенных парней, которым, кстати, солидно приплачивалось из консорциума, сразу же останавливали пришельца и начинали очень нелюбезно интересоваться, кто он и чего, собственно, ему надо. После чего выпроваживали за границы квартала и советовали больше не появляться здесь никогда. Она, как Вета сейчас понимала, вполне могла устроиться на учебу и там. Отец хоть и был по должности на заводе мастер, но по образованию, по диплому все-таки — инженер. Наверное, мог бы претендовать. Вот не додумали вовремя, теперь — поздно, обратно не повернешь. Приходится сидеть в одном классе с Кондёром, у которого вся рожа в багрово-ядовитых угрях, отравился еще во младенчестве черт знает чем, с придурковатым Папуней, от которого водкой разило на километр, с гадостным Тюбиком, любящим, как бы в шутку, цапать девок в запретных местах. Девки, кстати, довольны: взвизгнут, крикнут: “Дурак!..” —глаза так и блестят. Или вот был еще такой персонаж, как Бамбилла, здоровенный, бугристый, похожий на тролля, выбравшегося из-под земли, даже кожа у него была бурого цвета, но девчонки оживленно шептались, что инструмент он имеет чуть ли не полметра длиной. Такой как вставит, так улетишь! Лидка, единственная приятельница, закатывала глаза: “Это что-то, Елизавета!.. Словами не передать!..” Вету от этого покемона аж передергивало, надо же: потный, тупой, навалится, будет пахнуть, сопеть, он и не моется, наверное, никогда… “Ну, ты — букля, — возмущенно говорила ей Лидка. — Ну так что — тупой, потный, настоящий мужик…”
Конечно, если бы она родилась и выросла здесь, если бы с первых же дней не видела ничего, кроме гниющей на улицах картофельной шелухи, то и воспринимала бы эту жизнь как норму: в другом месте живут по-другому, а вот мы живем именно так. Но в том-то и дело, что были за линией горизонта некие иные миры, иные пространства, иные вселенные, накатывающиеся волнами грез. Стоило включить телевизор, который и принимал-то всего три программы, и оказывалось, что жизнь в действительности не гниет, а бурлит. Музыка, вырывающаяся оттуда, оглушала и будоражила, слова, извергаемые опереточными людьми, завораживали и влекли, новости взрывались, будто петарды под Новый год, оставляя за собой огненные звенящие нити. И все это без нее, без нее.
Из загробной нежити выхода не было. Девчонок в классе сжирала черная зависть, поскольку Вета, по мнению их, взлетела на немыслимую высоту: устроилась на чистенькую работу в консорциум. Сами они могли об этом только мечтать. Им предстояло идти в цеха, в диспетчерские, в столовые, а то и просто уборщицами — с тряпками и ведром. Вета слышала за спиной, тенью, тревожащий шепоток. И все-таки это был безнадежный тупик. Ну что, сидеть в закутке, набирать на компьютере тексты, оформлять документы, отвечать на звонки? И через пять лет она так будет сидеть, и через десять, и через двадцать… Ехать куда-нибудь поступать? Однако с тоскливой ясностью, которая, особенно по утрам, настигала и выворачивала ее, она понимала, что отупляющий школьный бардак даром для нее не прошел. Ну как поступать? Она же не знает элементарных вещей. И потом, даже если каким-то чудом удастся преодолеть этот барьер, то все равно — на что жить? На стипендию? Если, конечно, дадут. Ну, это можно даже не обсуждать.
По ночам она просыпалась и подходила к окну. Зима в этот год выдалась ясная, с ослепительными морозами, со звонкой потрескивающей тишиной. Белесая дымка, обычно скрывающая горизонт, по-видимому, превратилась в снег, осела, стала корочкой наста. Видно все было до предела отчетливо: крыши, бледный контур завода, язычки газовых факелов, уходящие в ночь. Небо распахивало над ними вселенский простор, звезды были такими яркими, как будто горели не просто так.
