— Ко мне?
— Понимаете ли, да. Именно к вам.
— Так, — сказал я, — а кто посоветовал?
— Да вот… — он с готовностью принялся озираться, вытянув шею, словно стремясь заглянуть через головы. — Странно, только что вон там сидел… Где же он?..
Я смотрел на него. Был он весь какой-то грязноватый. Из рукавов серого грязноватого свитера высовывались грязноватые манжеты сорочки, и воротник сорочки был засален и грязен, и руки его с длинными пальцами были давно не мыты, как и золотые волнистые волосы, как и бледное худое лицо с белобрысой щетинкой на щеках и подбородке. И попахивало от него птичьим двором, этакой неопрятной кислятинкой. Странный он был тип: для бомжа выглядел слишком, пожалуй, респектабельно, а для так называемого приличного человека казался слишком уж опустившимся.
— Ушел куда-то, — сообщил он виноватым голосом. — Да бог с ним… понимаете, он мне сказал, что вы способны если и не поверить, то, по крайней мере, понять.
— Слушаю вас, — сказал я, откровенно вздохнув.
— Собственно… вот! — он двинул ко мне через стол свою папку и сделал рукой жест, приглашающий папку раскрыть.
— Извините, — сказал я решительно, — но чужих рукописей я не читаю. Обратитесь…
— Это не рукопись, — сказал он быстро. — То есть это не то, что вы думаете…
— Все равно, — сказал я.
— Нет, пожалуйста… это вас заинтересует! — и, видя, что я не собираюсь прикасаться к папке, он сам раскрыл ее передо мною.
В папке были ноты.
— Послушайте… — сказал я.
Но он не стал слушать. Понизив голос и перегнувшись ко мне через стол, он принялся рассказывать мне, мне, в чем, собственно, дело, совершая ораторские движения кистью правой руки и обдавая меня сложными запахами птичьего двора и пивной бочки.
А дело его ко мне состояло в том, что всего за пять рублей он предлагал в полную и безраздельную собственность партитуру труб страшного суда. Он лично перевел оригинал на современную нотную грамоту. Откуда она у него? Это длинная история, которую, к тому же, очень трудно изложить в общепонятных терминах. Он… Как бы это выразиться… Ну, скажем, падший ангел. Он оказался здесь, внизу, без всяких средств к существованию, буквально только с тем, что было у него в карманах. Работу найти практически невозможно, потому что документов, естественно, никаких нет… Одиночество… Никчемность… Бесперспективность… Всего пять рублей, неужели это так дорого? Ну хорошо, пусть будет три, хотя без пятерки ему велено не возвращаться…
Мне не раз приходилось выслушивать более или менее слезливые истории о потерянных железнодорожных билетах, украденных паспортах, сгоревших дотла квартирах. Эти истории давно уже перестали вызывать во мне не только сочувствие, но даже и элементарную брезгливость. Я молча совал в протянутую руку двугривенный и удалялся с места беседы с наивозможной поспешностью. Но история, которую преподнес мне золотоволосый горбун, показалась мне восхитительной с чисто профессиональной точки зрения. Грязноватый падший ангел был просто талантлив! Такая выдумка сделала бы честь и самому Г.Дж.Уэллсу. Судьба пятерки была решена, тут и говорить было не о чем. Но мне хотелось испытать эту историю на прочность. Точнее, на объемность.
Я придвинул к себе ноты и взглянул. Никогда и ничего я не понимал в этих крючках и запятых. Ну, хорошо. Значит, вы утверждаете, что если эту мелодию сыграть, скажем на кладбище…
Да, конечно. Но не надо. Это было бы слишком жестоко…
По отношению к кому?
По отношению к мертвым разумеется! Вы обрекли бы их тысячи и тысячи лет скитаться без приюта по всей планете.
И еще подумайте о себе. Готовы ли вы к такому зрелищу?
Это рассуждение мне понравилось, и я спросил: для чего же тогда, по его мнению, мне могут понадобится эти ноты?
Он страшно удивился. Разве мне не интересно иметь в своем распоряжении такую вещь? Неужели я не хотел бы иметь гвоздь, которым была прибита к перекладине креста рука учителя? Или, например, каменную плиту, на которой Сатана оставил проплавленные следы своих копыт, пока стоял над гробом папы Григория Седьмого Гильдебранда?
Этот пример с плитой пришелся мне по душе. Так мог сказать только человек, представления не имеющий о малогабаритных квартирах. Ну, хорошо, сказал я, а если сыграть эту мелодию не на кладбище, а где-нибудь в парке культуры имени Горького?
Падший ангел нерешительно пожал плечами. Наверное, лучше этого не делать. Откуда нам знать, что там, в этом парке на глубине трех метров под асфальтом?
Я вынул пять рублей и положил перед горбуном.
— Гонорар, — сказал я. — Валяйте в том же духе. Воображение у вас есть.
— Ничего у меня нет, — тоскливо отозвался горбун.
Он небрежно сунул пятерку в карман джинсов, поднялся и, не прощаясь, пошел прочь между столиками.
— Ноты заберите! — крикнул я ему вслед.
Но он не обернулся.
Я сидел, ожидая официанта, чтобы расплатиться, и от нечего делать разглядывал ноты. Их всего-то было четыре листочка, и вот на обороте последнего я обнаружил небрежную запись шариковой ручкой: «пр.Грановского 19, „Жемчужница“, клетч.пальто».
Наверное, нервы у меня в последнее время были немножечко на взводе, уж больно густо шли события, уж больно расщедрился тот кому надлежит ведать моей судьбой. Поэтому, едва прочитав про «клетч.пальто», я тут же вскочил, словно шилом ткнутый, и поглядел в оконную амбразуру — сначала налево, потом направо. Я едва не опоздал: известный мне человек в клетчатом пальто-перевертыше, крепко сжимая локоть златокудрого горбуна, облаченного в неопрятный брезентовый плащ до пят, исчезал вместе с ним из поля моего зрения.
Я опустился на стул и припал к стакану.
Такой конец забавной, хотя и не столь уж приятной истории подействовал на меня настолько угнетающе, что мне захотелось немедленно вернуться домой и никуда больше сегодня не ходить. Несвязные подозрения роились в моем воображении, выстраивались и тут же разваливались сюжетики самого отвратительного свойства, но в конце концов возобладала самая здравая и самая реалистическая мысль: «Что я скажу Федору моему Михеичу?».
Подошел официант, и я беспрекословно расплатился за свое мясо, за свою «пепси» и за ту «пепси», которую не стал пить падший ангел. Затем я взял свою папку, вложил в нее ноты, пустую папку горбуна оставил на столе и пошел в гардероб одеваться.
Всю дорогу до Банной я украдкой высматривал фигуру в клетчатом пальто, но так ничего и не высмотрел.
Конференц-зал на этот раз был пуст и погружен в полутьму. Пройдя между рядами стульев, я добрался до двери под надписью «Писатели — сюда» и постучался. Никто мне не ответил, и, осторожно отворив дверь, я вступил в ярко освещенное помещение вроде короткого коридора. В конце этого коридора имела место еще одна дверь, над которой красовался этакий светофорчик, вроде тех застекленных штуковин, какие обыкновенно бывают над входом в рентгеновский кабинет. Верхняя половина светофорчика светилась, демонстрируя надпись «Не входить!». Нижняя была темная, однако и на ней можно было без труда различить надпись «Входите». По правой стене коридорчика поставлено было несколько стульев, и на одном из них, скрючившись в три погибели и опираясь ладонями на роскошный, хоть и потертый бювар, торчком поставленный на острые коленки, сидел сам Гнойный Прыщ собственной персоной.
