— Кто надоел? — не понял я.
— Все надоели… — поморщилась милая и почему-то опять обернулась к кустам, вдоль которых мы шли. — Нигде от них нет покоя…
Я снова не понял, о чем она говорит, и тоже посмотрел на кусты. Но ничего там не увидел.
— От кого нет покоя?
Сонечка приоткрыла ротик, желая что-то сказать, но в этот миг белобрысый Рэм выскочил из кустов на аллею метрах в пятидесяти от нас, и Сонечка, проследив за ним взглядом, вдруг стиснула мою руку:
— Костя! — Лицо ее вспыхнуло. — Вы правда любите меня?
— Да… — Я несколько смутился. — Но почему вы так об этом спрашиваете?
— Потому что… — Сонечка опять взглянула вслед убегающему псу. — Не обижайтесь… Потому что… Помните, вы предлагали? Сбежать… Так вот… Я согласна…
Я оторопел. Я ушам своим не верил. Как? Сонечка ли говорит это? Но почему? Что с ней произошло? Отчего она так переменилась? Однако я недолго задавался такими вопросами. А зря. Если бы подумал хорошенько, может, и не наломал бы потом дров, и не оказался здесь, и не писал вам сиих горьких писем. Но молодость, дядюшка, молодость и любовь, они делают человека глупее, чем он есть на самом деле. И я был глупцом в тот миг и, как юнец, задыхаясь от восторга, вдруг увидел — розы расцветают на гаревой дорожке и золотокрылые павлины парят в синем небе над парком…
— Сонечка, милая, — только и сказал, — как счастлив я…
— Я тоже, Костенька, — коснулась она моей щеки. — Сбежимте… Как, помните, в «Метели» Владимир с Марьей Гавриловной сбегали… Придумайте что-нибудь. Я на все согласна…
— Да, Сонечка, конечно, обязательно… Вот маменька с папенькой будут рады… Вы знаете, милая, мне маменька нынче письмо прислала, она там пишет… — хотел я рассказать о матримониальных мечтах моих предков, но Сонечка перебила меня:
— А что, Костя, разве ваши родители тоже в Москве живут?
— Как в Москве? — ничего не понимал я, потому что маменька с папенькой завсегда в деревне жили. — Мои мама с папой в Дерибрюхове живут, деревушка такая в Тамбовской области…
— Да? — Сонечка вдруг притихла и потупила взгляд, а я, глядя на нее, думал, что это с ней и откуда у девочки столь странная информация, я ведь никогда ей такого не говорил…
И так мы стояли на гаревой дорожке, словно бегуны, сошедшие с дистанции, и, наблюдая, как с каждым мигом все больше грустнеет моя милая, я видел: тает мой мираж, вянут алые розы и улетают золотокрылые павлины…
— Что с вами, Сонечка? — пытался я поймать ее взгляд, но он ускользал от меня. — Почему вы так переменились?
— А дядя ваш где живет? — вместо ответа спросила Соня. — Тоже в Дерибрюхове?
— Какой дядя? — еще больше недоумевал я, роясь в памяти, как в дырявом кошельке. — Какой дя…
И тут меня осенило! Дядюшка, милый, вспомнил я вас сначала, а после пришло на память, как врал я недавним утром Антонию Петровичу, о другом, несуществующем дяде, в которого фантазия моя и ложь превратили в то утро вас. Совсем забыл я об этом и, если бы не Сонечка, не вспомнил бы. Но она напомнила, и, поняв все и увидев, как девочка моя расстроилась, узнав правду, я удручен был не на шутку. Я почувствовал себя нищим, с которого содрали краденый костюм, я ощутил себя бродячим актером, кончившим играть роль короля, я представил себя бедным Чарли, проходящим сквозь чужой автомобиль, чтобы слепая девушка приняла его за миллионера. Мне стало стыдно, мне стало горько…
Рэм подбежал к нам, сел напротив и сделался снова похож на большую белую лягушку, глаза выпучил, язык высунул, дышал тяжело. Я видел и не видел его. Я думал о другом. Я думал: неужели для Сонечки так важно, чтобы мой дядюшка был богат и непременно жил в Москве? Ведь если так, то, значит, она не любит меня, и вовсе не я ей нужен, а Москва и та мифическая квартира, которой нет. Ох, грустно-то как… Мне плакать хотелось, дядюшка, плакать и биться головой о дерево, у которого мы стояли. Бедный я, бедный, и ничего-то у меня нет, лишь неизвестно зачем данная мне любовь, лишь дряхлые старики на пенсии, лишь крошечный домишко в Дерибрюхове да еще вы, мой дядюшка, с вашим заржавевшим прокурорским наганом в далеких северных краях… Прощай же, Сонечка, если так, нет у меня того, что тебе нужно, и где взять это, не знаю. Прощай… Я поднял глаза и взглядом, полным горечи, посмотрел на Сонечку.
— Нет у меня дядюшки в Москве… — сказал. — Я его выдумал, чтобы папу вашего обмануть. А вас обманывать не хочу и прямо говорю: нет у меня такого дядюшки, и квартиры нет, и богатства нет тоже. И если это для вас так важно, то, значит, мы расстаться должны, потому что дать этого я вам не могу…
Говоря, я не глядел на Сонечку, невозможно было, слезы — боялся я — брызнут у меня из глаз, и потому взгляд свой я направил на Рэма, сидящего рядом и, белобрысую башку наклонив, слушающего внимательно мои слова, шевелящего мохнатыми бровями, реагирующего на каждую интонацию так живо и четко, словно он понимает людскую речь. Во всяком случае, когда я кончил говорить, он осуждающе покачал головой, почти по-человечьи пренебрежительно сплюнув, встал и, показав мне жирный зад, равнодушно скрылся в кустах.
«Вот сейчас и Сонечка уйдет, — подумал я. — О, горе, горе…» Но, к удивлению моему, Сонечка не ушла, а, подняв на меня полные слез глаза, сказала тихо:
— Как вам не стыдно, Костенька?
— Что? Что? — не сразу уразумел я ее вопрос.
— Как вам не стыдно так думать обо мне? Я не тому опечалилась, что дядюшки у вас нет, а тому, что думала, будто вы обмануть меня способны… Как вам не стыдно, право!
— Ох, простите меня, Сонечка! — возликовал я. — Простите глупого… Как же я вас обмануть могу? Что вы? Да я для вас всю душу наизнанку выверну, все тайны свои выложу. Вы ведь половина моя, а я — ваша… Правда?
— Естественно…
Я вновь взял ее руку, прижал к щеке и, когда Сонечкино тепло начало согревать мою кожу, спросил трепетно:
— Мы уедем, Сонечка?
— Естественно, — снова ответила она.
— Когда?
— Не знаю…
— Давайте завтра, — боялся я упустить момент, — давайте не будем откладывать…
— Давайте. — Сонечка зачем-то взглянула в сторону.
— Где мы встретимся?
— Где хотите…
— У школы, во дворе, на скамейке… — торопился я. — В восемь вечера, вы придете?
— Я же сказала…
Сонечка вновь посмотрела на меня. Глаза ее были прищурены, улыбка Джоконды таилась на устах, ладонь стала мягкой и безвольной. Я все-таки чувствовал: несмотря на слова согласия, ложь кроется в ее улыбке и неестественность — в прищуре глаз. И, ощущая это, я беспокойно искал, чем бы мне притянуть ее, как заставить любить себя. Что мне еще сказать? Что сделать? И тут я вспомнил про крылья… Да! Да! Вот что поразит ее! Вот что выделит меня из толпы! Вот что заставит Сонечку смотреть на меня с обожанием! Чего же я раньше молчал? Я собрался с духом.
