На кухне он напоил детей кофе с остатками хлеба, помог им справиться с более интимными потребностями, заплатил старухе двадцать франков за еду и ночлег. Около четверти восьмого он провел детей по одному мимо chien mechant и опять побрел по шоссе, толкая перед собой коляску.
Высоко в бледно-голубом безоблачном небе прошли несколько самолетов; Хоуард не понял, французские это самолеты или немецкие. Снова сияло ясное летнее утро. По дороге гуще прежнего двигались военные грузовики и раза два за первый час проехали мимо на запад пушки, их волокли усталые, взмокшие лошади, лошадей погоняли грязные, небритые люди в небесно-голубой форме. Беженцев в этот день на дороге стало меньше. Велосипедистов, пешеходов, целых семей в расхлябанных, битком набитых повозках по-прежнему много, но частных автомобилей почти не видно. В первый час Хоуард на ходу то и дело оглядывался — не идет ли автобус, но автобусов не было.
Дети веселились вовсю. Бегали, болтали друг с другом и с Хоуардом, затевали какие-то игры, поминутно рискуя попасть под колеса запыленных грузовиков с усталыми водителями, и старик все время был настороже. Становилось все жарче, и он велел своим подопечным снять пальто и свитеры и сложить в коляску. Роза, уже не спрашивая разрешения, шла босиком; Хоуард уступил просьбам маленьких англичан, позволил им тоже снять носки, но ботинки велел надеть. Он снял чулки и с Пьера.
Мальчик был по-прежнему бледен и молчалив, однако неестественное оцепенение как будто чуть отпустило. Он все еще сжимал в руке свисток и иногда тихонько свистел; Шейла порой пыталась отнять у него свисток, но Хоуард был настороже и не дал ей воли.
— Перестань к нему приставать, — сказал он, — не то придется тебе опять надеть носки.
Он сделал строгое лицо; Шейла покосилась на него и решила, что угроза нешуточная.
По временам Роза наклонялась к мальчику в сером.
— Siffle, Pierre, — говорила она. — Siffle pour Rose[47]. — Пьер подносил свисток к губам и извлекал из него короткий, слабый звук. — Ah, c'est chic, ca![48]
Она забавляла его все утро и порой застенчиво улыбалась Хоуарду.
Шли очень медленно, не больше полутора миль в час. Не следует торопить детей, думал Хоуард. К вечеру доберемся до Монтаржи, но только если не заставлять их выбиваться из сил.
Около десяти утра на севере поднялась стрельба. Старика озадачило, что выстрелы очень громкие, словно бьют пушки или гаубицы. Это далеко, милях в десяти или еще дальше, но определенно на севере, между ними и Парижем. Он тревожился и недоумевал. Неужели немцы обошли Париж с юга? Не потому ли поезд не пошел дальше Жуаньи?
К десяти часам добрались до крошечной деревушки под названием Лакруа. Был тут единственный estaminet[49], в боковой комнатенке торговали кое-какой бакалеей. Дети шли уже три часа и начали уставать; давно пора им отдохнуть. Хоуард повел их в кабачок и взял на четверых две большие бутылки оранжада.
Были тут и еще беженцы, молчаливые и мрачные. Один старик вдруг произнес, ни к кому не обращаясь:
— On dit que les Boches ont pris Paris.[50]
Тощая старуха хозяйка подтвердила — да, верно. Так говорили по радио. Она слыхала это от одного солдата.
Хоуард слушал, потрясенный до глубины души. Невероятно, неужели такое могло случиться… Все опять замолчали, казалось, никто не знает что сказать. Только дети вертелись на стульях и делились впечатлениями от оранжада. Посреди комнаты на полу сидела собака, усердно чесалась и порой ляскала зубами, цапнув блоху.
Старик оставил детей и прошел в соседнюю комнату. Он надеялся купить апельсинов, но в лавчонке не оказалось ни апельсинов, ни свежего хлеба. Он объяснил хозяйке, что ему нужно, и осмотрел ее скудные запасы; купил полдюжины толстых черствых галет, каждая дюймов десяти в поперечнике, серых, вроде тех, какими кормят собак. Взял также немного масла и длинную бурую, сомнительного вида колбасу. Надо было как-то поддержать и собственное бренное тело, и он купил бутылку дешевого коньяка. И в довершение приобрел четыре бутылки оранжада. Хотел уже уйти, но заметил единственный ящик с плитками шоколада и купил дюжину для детей.
Отдых кончился, и Хоуард опять вывел детей на дорогу. Решил подбодрить их, аккуратно разломил одну плитку шоколада на четыре части и стал раздавать. Трое с радостью взяли свои порции. Четвертый молча покачал головой.
— Merci, monsieur, — прошептал он.
— Ты разве не любишь шоколад, Пьер? — мягко спросил старик. — Он ведь вкусный.
Ребенок опять покачал головой.
— Попробуй кусочек.
Другие дети смотрели изумленно. Малыш прошептал:
— Merci, monsieur. Maman dit que non. Settlement apres dejeuner.[51]
На минуту мысли старика вернулись к искалеченным телам, что остались позади, на обочине шоссе, кое-как прикрытые брезентом; он через силу отогнал это воспоминание.
— Хорошо, — сказал он, — мы отложим твой кусок до после завтрака. — И аккуратно положил долю Пьера в угол на сиденье коляски; малыш смотрел на это серьезно, внимательно. — Теперь твой шоколад в полной сохранности.
Пьер успокоился, засеменил рядом с ним.
Вскоре младшие дети опять устали; за четыре часа они прошли шесть миль, и стало уже очень жарко. Хоуард посадил их обоих в коляску и повез, двое старших шли рядом. Непонятно почему, на шоссе теперь не видно было ни одного военного грузовика; оставались только беженцы.
Беженцев было полным-полно. Могучие фламандские кони тянули повозки, нагруженные всякой утварью, узлами в одеялах, мешками с провизией, людьми; они двигались медленно, прямо посередине дороги; между ними с трудом пробирались машины; большие и маленькие автомобили, изредка санитарные кареты, мотоциклы; все это двигалось на запад. Бесчисленные велосипедисты и нескончаемая вереница людей с тачками и детскими колясками тянулись по дороге, изнывая от июльского зноя. Все задыхались от пыли, обливались потом, все из последних сил спешили в Монтаржи. Порой невдалеке от дороги проносился самолет; тогда поднималась паника, было два-три несчастных случая. Но в этот день дорогу, ведущую к Монтаржи, ни разу не обстреляли из пулеметов и на нее не упала ни одна бомба.
Жара усиливалась. Около полудня подошли к месту, где вдоль шоссе протекала речушка, и тут образовались пробки, сбилось в кучу много повозок, потому что возчики деревенских фургонов останавливались напоить лошадей. Хоуард решил сделать привал; он откатил коляску немного в сторону от дороги — там, в тени деревьев, вдавалась в речку небольшая песчаная отмель.
— Мы остановимся здесь и позавтракаем, — сказал он детям. — Подите вымойте лицо и руки.
