Рабочий планшет Герман, разумеется, забрал с собой, но небольшой еженедельник в кожаной обложке (мой подарок!) он оставляет дома. И самые важные заметки – не повседневные, а ключевые, принципиальные – он делает именно в этой толстенькой книжечке. Ну и мне еще рассказывает. Но в последнее время – нет. Я думала, что это он так меня бережет, понимая, как трудно мне без сцены…
Сильно загудело в голове, и внизу живота прорезалась тупая тянущая боль. Ничего, ничего, просто мне трудно долго стоять.
Присев на подлокотник мужнина кресла, я дрожащими руками расстегиваю пряжку еженедельника.
Вот знакомые записи о нашей последней совместной работе – балете «Роза Тегерана». Я танцевала заглавную партию – девушку Сорайю, несправедливо обвиненную в измене. Мне даже глаз закрывать не нужно, чтобы всем телом вспомнить те движения, то завораживающе плавные, то отчаянно резкие, почти рваные… Сцена суда, казнь в багровых мрачных бликах – словно на заднем плане бушует пожар…
Мне всегда казалось, что, когда я танцую – особенно когда мы репетируем, – мы с Германом сливаемся ближе, чем в самых страстных объятиях… Но не навсегда же я покинула сцену! Я же вернусь! И у меня будет еще один, самый отзывчивый, самый лучший в мире зритель – наш Масик!..
После «Розы Тегерана» идут наброски нового балета, о котором Герман не говорил мне ни слова. Ну да, не станет же он рассказывать мне о роли, которую буду танцевать не я. Первая запись непонятная… полгода назад, через день после того, как мы узнали о Масике (мне тогда еще вполне можно было и репетировать, и выступать). Потом долгий перерыв, а потом, с чистого листа:
«Мемуары гейши. Шоу-балет по роману Артура Голдена».
Читая, я не узнавала своего мужа. Заметки пронизывала его сила, его гениальность, но все это было невероятно жестко, почти жестоко. Некоторые сцены просто пугали. Эротизм, присутствующий в любом балете, вообще в любом танце, был здесь не намеком, не мягкой нежной тенью, его откровенность граничила, на мой взгляд, уже с порнографией, даром что танцоры в трико…
Список ролей и исполнителей… Как всегда, снабженный подробными комментариями…
Порой я способна увидеть в безобидном плюшевом медвежонке злобно ревущего зверя. Знаю. Но это лучше, чем видеть в голодном тигре безобидную киску.
Живот заныл сильнее. Жернова ревности в моей душе перемалывали остатки здравого смысла. Зато ярость расцветала… вздымалась гигантским огненным цветком.
04.09.2042.
ЖК «Европа». Вероника
Проклятье, как же я устала!
А ведь только-только проснулась. Наверное, беременность – худшее, что может приключиться с женщиной, если оставить за скобками то, что считается бедами в общественном сознании. Беременность – обычное дело, не болезнь и уж точно не беда. Но для меня это самое настоящее – и тяжелое – испытание. Я чувствую себя пленницей в своем же собственном, странно изуродованном теле. И понимаю, что…
…не могу любить то, что поселилось у меня внутри. Что этот ребенок – мой тюремщик, именно он безжалостно держит меня в заточении. Большинству это покажется дикостью: маленькое, совершенно бессильное существо – и «это» имеет надо мной такую власть, настолько сильнее меня?
Меня ничто не радует, все вызывает раздражение. Раньше я такой не была. Жила в своем мире, полном гармоничных звуков, лишенном обуз, тягот и оков. Еще в детстве я бежала в этот мир от реальности, которая казалась мне слишком серой и унылой. Только в этом мире звуков я была настоящей владычицей и жила настоящей жизнью. И мир звуков стал для меня куда реальнее настоящего.
Потом встретила Валентина… Мне показалось, что и он родом из того же мира, из моего мира, что с ним этот мир станет еще прекраснее. Меня покорила нежность и заботливость этого мужчины, те самые, что сейчас кажутся мне слащаво-приторными, как патока, и безвкусно-липкими, как сахарная вата.
Валентин с тех пор ничуть не изменился, это у меня, должно быть, открылись наконец-то глаза. Реальность все-таки настигла меня, осветив мой волшебный мир жестоким резким светом. Как в операционной. Бр-р-р. Раньше я не замечала в Валентине недостатков. А те, что замечала, воспринимала как-то по-другому. Унылая правильность казалась мне элегантным джентльменством, слабохарактерная уступчивость – благородной мягкостью, неспособность быть опорой – идеальной честностью. Да засуньте вашу правду в… куда-нибудь подальше! Разве так трудно понять, что именно тогда, когда я не права, мне сильнее всего необходима поддержка?
А раз ее нет со стороны, ах, любящего мужчины, мне придется поддерживать себя самой. Больше чем уверена: когда я произведу наконец на свет это долгожданное (о, как долго!) чадо, этот тюфяк будет суетиться вокруг меня, как шмель вокруг цветочка, а реальной помощи будет полный ноль.
Я сжала кулаки так, что аж костяшки пальцев побелели. Что за жизнь! Сперва родители. Нет, спасибо, они дали мне жизнь и кое-какое образование, но понимать – нет, это не из их репертуара. Отец – инженер, мать – участковый терапевт (вот спасибо за детство, проведенное в постели с температурой и прочим, похуже: заразу она с работы домой притаскивала с завидным постоянством). Ну да, они меня кормили-поили-растили. Даже за пианино воткнули. Первое время я его ненавидела, даже собиралась расколотить чем-нибудь тяжелым, а потом научилась с его помощью убегать от унылой реальности в мир вечно свободной и прекрасной музыки.
Любовь? Я вас умоляю! В моей душе – бездна, ненасытно жаждущая огненного потока любви, а получающая блеклые скудные капли. Впрочем, Валентин поначалу поил меня любовью чуть не допьяна. А потом сладкий сироп его нежности начал вызывать отрыжку, потому что сладкий этот сироп ничего общего не имеет с огненной лавой настоящей любви. Нет, насчет отрыжки – это я, пожалуй, преувеличиваю. Скорее вялое безразличие, временами, однако, переходящее в приступы раздражения. Умом-то я понимаю, что он для меня – самая выгодная партия. Как такой тюфяк может сочинять такую музыку, уму непостижимо. Но ради музыки мирюсь с унынием, в которое вгоняет меня и он сам, и вся их семейка. Восторженная безмозглая куколка Вера, в черепной коробочке которой хранятся, вероятно, плюшевые розовенькие сердечки, щедро усыпанные блестками. Глазки пу-у-устенькие, све-е-етленькие… Тьфу!
Вот, правда, Герман, муженек ее, тот ничего, вполне человек. И Эдит он нравится. Но очень уж мнит о себе. Царь и бог, и все должно происходить по мановению его левого мизинца. Ну да, красивые мужчины, как известно, все сплошь эгоистичные мачо. И юморок этот его натужный. К месту и не к месту.
Ни кофе, ни сигарета настроение не исправляют. Я, пожалуй, не отказалась бы и от чего-нибудь покрепче (хотя вообще-то равнодушна к алкоголю), но зануда Валентин спиртного в доме не держит, даже на мои сигареты и кофе косится неодобрительно. Тоже мне, святоша. Сам-то кофе пьет (правда, не курит) – полезный травяной чай выдержал не больше недели.
Наливаю еще кофе. Хоть так. Скоро уже благоверный из спальни выползет. Он изволит почивать чуть не до полудня, а мне эта роскошь уже недоступна: на животе не поспишь (вы не пробовали спать на футбольном мяче? Рекомендую), на боку – спина затекает и ноет. К тому же этот мелкий негодник взял моду расталкивать меня по утрам – да-да, изнутри, но мне от этого не легче, уже не поспишь. Да и весь световой день пинается, у меня уже живот от его толчков сводит, хотя, согласно общепринятому мнению, регулярно озвучиваемому моей дражайшей свояченицей, это хамство (а как это еще назвать?) должно меня умилять! Умилять, вы подумайте! Ну ничего, вот родится, быстренько приструню, за все свои мучения отыграюсь.
Муженек умоляет взять его с собой в родильный зал. Гениально! Он и так-то не герой, а уж когда собственными нежными глазоньками увидит во всей красе процесс появления на свет нового гражданина (или гражданки, на УЗИ этот хитрован так и не продемонстрировал своей гендерной принадлежности) – точно в обморок грохнется. А если не грохнется, я сама его грохну, ибо с ума сойду от его ахов, охов и попыток «позаботиться». Будет бессмысленно скакать вокруг и сюсюкать – вот счастье-то! Все-таки они с сестрицей очень похожи. Только что внешне разные: она вся такая тоненькая и хрупкая, а он медведь медведем. А в остальном… Та тоже вечно кудахчет по поводу и без, у меня от приторности этой уже оскомина. Но приходится скалиться во все тридцать два прекрасных зубы и изображать умиленного котика. Куда деваться! Мало ли как Алекс воспримет, дай я волю характеру. А с Алексом надо, гм, дружить: хоть сухарь и зануда, но человек дельный, а уж связей полезных – самосвал с прицепом. Да и Эдит, хоть и не скрывает скепсиса по поводу его, так сказать, гражданской позиции, как ученого ставит его весьма высоко. Кстати, надо Эдит позвонить, может, скажет что-нибудь полезное на правах лучшей подруги. А то сил что-то никаких нет терпеть весь этот дурдом внутри и снаружи.
