тысяча четыреста девяносто шесть голосов, и лишь один спустя рассинхронизованную микросекунду личного времени добавил в наступившей внезапно тишине:
– Я бы рискнул. Вселенная выглядит совершенной, поскольку мы ее такой сделали. Но продвинулись ли мы в понимании сути совершенства? Может, это и не совершенство вовсе? Может, изменения назрели и необходимы? Может, именно потому явился в мир Чембара? Человек, который не знает, что нечто невозможно, но обладает такой внутренней свободой, что способен это невозможное…
– Сделать возможным? – ехидно спросил Левкипп.
– Многие из нас были такими, – спокойно продолжал Эрвин. – И мироздание каждый раз менялось, да.
– Многие? – возмутился Левкипп. – Трое! Число – в пределах квантовой неопределенности.
– Верно, – Эрвин предпочел согласиться, потому что припас более существенный аргумент. – Число в пределах неопределенности, а результат? Вселенная всякий раз становилась более совершенной, более выверенной математически, более стройной физически, и жизнь на Земле разве не возникла в результате Третьего изменения законов природы?
– Меня поражает, – добавил Эрвин, – почему сами герои прошлых изменений, сами ниспровергатели истин, эти трое, о которых идет речь, почему они сейчас не хотят допустить в колонию нового и, возможно, самого мощного, ниспровергателя?
– Вопрос задан! – провозгласил Левкипп.
– Я, – сказал Один, – уничтожил прежнюю вселенную просто потому, что понял: могу это сделать. Все знали, что это невозможно, я не знал и сделал. Меня до сих пор – миллиарды лет моего личного времени – гложет жуткое чувство: я уничтожил мир, который мог бы развиваться и становиться совершеннее…
– Ты уничтожил мир, – перебил его Чарльз, – в котором так и не зародилась жизнь. Это была мертвая вселенная с прекрасными законами физики. Почти идеальные законы, и мир мог развиваться бесконечно, но в нем не возникла и не могла возникнуть жизнь ни в какой форме. И потому твой поступок – ничто по сравнению с моим. В той вселенной, которую разрушил я, существовали тридцать семь миллионов пятьсот девяносто четыре тысячи сто девятнадцать цивилизаций! Мое стремление к совершенству уничтожило такое множество живых и разумных, что…
– …Теперь, – перебил Эрвин, – ты не согласен впустить в колонию Чембару, который почти наверняка захочет перекроить вселенную по-своему. Влить в наш замшелый и не способный к дальнейшему развитию мир свежую струю…
– Демагогия, – отрубила Мария. – «Свежая струя», «замшелый»… Мы сформировали Вселенную с единственной цивилизацией, а «свежая струя» эту цивилизацию убьет.
– Ты-то сама, – возразил Эрвин, – своим размашистым и ни с кем не согласным разумом убила собственный мир, не так ли? Тебя это мучит – но ведь только после того, как ты это сделала! Верно? Унижая себя в личном времени, растягивая его до бесконечности усилиями совести, ты не допускаешь в колонию Чембару, потому что он способен сделать с Землей то, что сделала ты со своим миром? Поступив, как тебе подсказала внутренняя свобода, ты стала рабыней тобою же созданных законов физики. Прежде ты была свободна абсолютно…
– В том числе от совести, – пробормотала Мария, но слова ее, пусть и ненамного, возвышались над уровнем шума и были услышаны.
– Это главное в нашем почти всеобщем решении! – воскликнул Левкипп. – Совесть! Мораль!
– Нефизические сущности! – парировал Эрвин. – Личность, настолько свободная в мыслях, что способна ниспровергнуть законы природы, безусловно, свободна и от понятий морали и совести! Вы все – вы, кто сейчас не желает перемен, – были свободны от совести и морали! Были свободны, как природа, как мироздание!
– …нами созданное, – вздохнул Альберт. – Возможно, если бы я конструировал уравнения, сообразуясь с совестью, мир был бы…
– О, да! – воскликнул Эрвин. – Ты оставил бы скорость света бесконечно большой, прежняя вселенная не рухнула бы, и не погибли бы миллионы цивилизаций, совесть твоя была бы чиста, но не возникла бы нынешняя Вселенная, не было бы звезд, галактик… планеты Земля… Ты и сам не родился бы, верно? И не стал бы колонистом, и тогда скорость света осталась бы бесконечно большой – если бы, конечно, кто-нибудь другой, такой же, как ты, смутьян, не сделал того, что сделал ты. Совесть, да. Невозможно создать новое, не погубив старое. Если по совести – старое должно остаться. Новому быть не обязательно. И это говоришь ты?
– Пожалуй, я соглашусь с тобой, Эрвин, – подал голос Авраам.
***
– Помнишь, – сказала она, – как Генри Фонда выступил один против одиннадцати присяжных? И убедил их в своей правоте. Всех.
– Не убедил, – покачал головой Эрвин. – Только породил сомнение. Ты знаешь, что самое важное в науке на самом деле?
Он уводил разговор в сторону, и Хильда не стала сопротивляться. Она никогда не возражала Эрвину – не потому, что знала, что это бессмысленно (знала, да, но не это было главным), а потому, что, поддаваясь его власти, ощущала себя молодой и готовой ждать.
– Сомнение, – сказала она, подыгрывая. – Как в правосудии. Но я не понимаю, как можно сделать что-то новое, во всем сомневаясь.
– Только так и можно создать новое в этом мире, – убежденно произнес Эрвин. – Если ни в чем не сомневаешься, то погрязнешь в прошлом, как в болоте, и утонешь, не зная, что, кроме твоего любимого болота, есть другой мир – с лесами, океанами и звездами. Если сомневаешься в каких-то деталях существующей картины мира, то вся фантазия уйдет на то, чтобы эту картину подправить в нескольких местах. И только если сомневаешься во всем, тебя осенит вдохновение, и ты сможешь создать нечто действительно новое, принципиально новое, никому не известное, но верное.
– Боже, – ласково шепнула Хильда, приподнявшись на цыпочки, положив ладони на плечи Эрвину и прижавшись лбом к его груди, в которой – она только сейчас это услышала и ужаснулась, но не подала вида, – что-то мерно и хрипло урчало, и что-то трещало, будто лопалось натянутое полотно. – Боже… Эрвин, ты так и остался ребенком! Как я люблю это в мужчинах, боже, Эрвин, ты не сомневаешься в своих словах, а говоришь о сомнении как о великом благе!
Он вдыхал запах ее волос, прижимался щекой к ее затылку, нежно водил ладонями по ее спине и действительно был сейчас мальчиком, впервые узнавшим от мамы, что существуют смерть и небытие. Неделю назад ушла из жизни бабушка Эльза. Так сказала мама, и
