Призрак прошелся туда-сюда вдоль окна-витрины. Л. изо всех сил старался его не замечать — для этого он переключился на приборы дальнего слежения и занялся проверкой внешних секторов и реорганизацией групп манипуляторов — дело муторное, требующее самого пристального внимания.
— Значит, ты тут один такой? — не унимался призрак.
— Один, — снова сказал Л. и не стал уточнять, что он на самом деле вообще один — не только «тут».
— Я, в общем, тоже, — сказал призрак. — Не скучно?
— Не понимаю.
— Ну, конечно, не понимает он…
Призрак снова прилип к окну.
— Я читал, что город, в котором никто не живет, сам по себе исчезает через восемьдесят лет, — сказал он. — Истлевает, рассыпается, его поглощает растительность. Зачем что-то намеренно разрушать, если все и так пропадет?
— Восемьдесят ваших лет — это при нормальном состоянии биосферы, — ответил Л., не отрываясь от работы. — Биосферы больше нет, период разрушения материальных остатков сильно замедлен. Но дело даже не в этом — рано или поздно исчезнет все, ты прав. Но не бесследно. Время от времени представители нового цикла жизни станут находить материальные остатки предыдущего цикла. Это следует исключить.
— Почему?
— Жизнь, во всяком случае, до определенного этапа развития, должна быть убеждена в собственной уникальности и неповторимости. Только тогда она сможет стать полноценной и хотя бы относительно долговечной.
Призрак сгорбился и снова уставился в окно.
— Может, знай мы о том, что мы не уникальные и даже не первые на своем же клочке земли…
Л. промолчал. Его программа не распространялась на область возможного.
— Грязная у тебя работа, — заметил призрак. — Мусорщик. Ты из двоечников или просто неудачник? А может, ссыльный?
Вопрос был лишен смысла. Правый ботинок снова начал жать. Л. поморщился. Это отвлекало.
— Это не ботинок, — вдруг сказал призрак. — Это носок сбился. Интересно, почему он всегда сбивается только в одном ботинке?
— У меня нет никаких ботинок, — сказал Л. — Это фантомная боль. Фрагмент памяти, которой я пользуюсь в данный момент. У меня нет ног, рук и прочих частей человеческого тела. У меня манипуляторы. Ясно тебе?
— Чего ж тут неясного, — ответил призрак. — Видел я тебя и снаружи, и изнутри. Снаружи ты, если хочешь знать, просто каракатица. Вернее, колония каракатиц. Поэтому меня так развеселила эта история с ботинком.
— Откуда ты знаешь про ботинок? Это только мои ощущения.
— Интересно, ног у тебя нет, а ощущения есть.
— Я уже говорил — это фантомная боль.
Призрак захихикал.
— Неужели во всей этой убогой цивилизации не было более достойного фрагмента памяти, кроме давящего ботинка? Не было другой личности, кроме неудачника, которого оставили в конторе доделывать чужую работу? Почему не сосредоточиться на ком-нибудь действительно стоящем? Или хотя бы счастливом? Почему не ученый в момент открытия какой-нибудь ненужной бациллы? Или поэт в момент рождения шедевра? Или хотя бы глупый влюбленный, когда она, наконец, сказала «да» и расстегнула первую пуговичку?
Действительно, почему? Л. перевел дух и подавил желание немедленно броситься вниз и посмотреть на сердце.
— Я действую по принципу случайного выбора, — ответил Л. после минутного молчания. — И я обрабатываю память множества личностей в самых разных временных срезах. В данный момент в обработке тысяча двадцать пять фрагментов. Заархивировано только в этом населенном пункте миллион сто восемь значимых фрагментов. Но я не могу одновременно осознавать себя всеми этими личностями — возможности моего процессора ограничены.
— Поэтому ты выбираешь самую ненавязчивую личность — какого-нибудь мелкого клерка, у которого самое серьезное переживание — сбившийся носок? — насмешливо поинтересовался призрак.
— У него масса других переживаний, — Л. вдруг почувствовал необходимость вступиться за того, кем он был последние несколько часов.
— Понимаю. Мне одна только моя собственная память спокойно спать не дает. А ты… Ты мог бы стать просто суперпризраком, парень!
— Я не могу стать призраком — это не учтено моей программой, — ответил Л.
По телу призрака прошла мелкая рябь. Л. догадался, что он так смеется.
— А ведь тебя тоже тут оставили доделывать грязную работу. Ты, конечно, каракатица, вернее, колония каракатиц, и вся колония, как и каждая каракатица в отдельности — простофили. Вот почему ты так носишься со своим правым ботинком, приятель. И вот по какому принципу ты выбираешь себе «кем быть».
Один из манипуляторов в дальнем сегменте города прислал сигнал бедствия — его узел управления привалило чем-то, состав чего он не мог проанализировать в этом положении. Л. направил два ближайших манипулятора на помощь. Они подняли обломок обгоревшего бетона, на котором каким-то чудом сохранились фрагменты граффити. Л. скопировал граффити и какое-то время наблюдал, как манипуляторы превращают обломок в горку пыли, а потом раскладывают ее на простейшие составляющие. Углерод вернется в атмосферу. Металлы лягут в землю.
Из-под горки пыли показался потерянный манипулятор. Л. проверил его состояние. Манипулятор требовал серьезного ремонта. Его можно было прямо сейчас регенерировать — утилизировать и создать новый прямо из подручных материалов. Ремонт займет больше времени — каждый манипулятор был, по сути, центром управления для огромного количества мельчайших механизмов-преобразователей, работавших на уровне элементарных частиц. Л. с минуту поколебался и дал указание ближайшему манипулятору заняться ремонтом. Черт с ним, со временем. Чего он вообще о нем подумал? Время для Л. не имело значения. Он вообще не знал, что это такое. Время было фантомом чужой памяти — в точности как призрак.
— Нерациональное решение, — отметил призрак. — Хотя по-человечески я тебя понимаю.
— Я не человек, — сказал Л.
— Я, в общем, тоже, — пробормотал призрак.
Он по-прежнему смотрел в окно. И Л. стало любопытно, что именно он там видит? Какая временная перспектива у призрака? Он видит город прошлого — тот, в котором он жил и вместе с которым, возможно, погиб? Или он видит груды развалин, на которых хозяйничают манипуляторы, похожие на каракатиц? А может, его перспектива открывает будущее — далекое, неподвластное ему, Л.? Что это? Холмы, покрытые лесом и травами? Овраги, по которым бегут шустрые речушки с кристально чистой водой без следа высокой химии и неестественной радиоактивности?
Или он выискивает взглядом вывеску «Синей лошади» и проклинает про себя правый ботинок?
