Тарбелл прокашлялся.
— Надо же, — сказал он, запихивая диск в карман и покидая комнату так же торопливо, как и вошел. — Я же говорил, Гидеон, — ты везунчик…
Может, и так. Но везение, как известно, приходит и уходит; и знай я тогда, как близко время, когда удача отвернется от меня, и как много изменит в моей судьбе найденный диск, я бы ни за что не позволил отвлечь себя. Даже Ларисе. Потому что полная версия изображений, что мы рассматривали, очень скоро запустит механизм преступления. Преступления настолько невероятного и непостижимого, что весь наш бессмысленно суетный мир оно повергнет в шок и замешательство. А еще оно станет причиной моего изгнания в африканские джунгли, где я сейчас дожидаюсь прибытия моих прежних товарищей и переживаю такое смятение, ужас и полный крах всех надежд, равного которому не испытывал всю свою жизнь.
Мы все еще ждали, когда Малкольм наконец выйдет из своей лаборатории и объявит о начале работы над новой обманной затеей, и временами хранить терпение становилось довольно трудно, но я признаю: нам с Ларисой, как не раз подчеркивал Леон Тарбелл, переносить ожидание было проще, чем остальным. В действительности Тарбелла жутко потрясла простая мысль, что кто-то в группе может вступить в сексуальные отношения, к которым он не будет причастен, что, во-первых, он чуть не погиб от удара током предполагаемого "костюма для виртуального секса" (на самом деле представлявшего собой тонкие и длинные резиновые штаны со встроенными электродами), а во-вторых, спустя несколько дней взял из замаскированного под коровник здания маленький вертолет и отправился в Эдинбург. Когда он готовился к взлету, я заметил, что Глазго все ж поближе, но на его подвижном и живом лице отразилось лишь глубочайшее презрение.
— Пьяные рабочие, наркоманы-героинщики! — взревел он. — Нет, Гидеон, услугами проституток Эдинбурга пользуются озабоченные адвокаты и политики-извращенцы — сексуальней этих девочек свет не видывал, в самый раз для меня!
Двигатели загрохотали, он взлетел и был таков.
Так начался тот примечательный вечер, один из немногих вечеров, который я проводил в одиночестве, так как Лариса решила остаться со своим все еще больным братом и проследить, чтобы этой ночью он отдыхал, а не работал в своей лаборатории. Вновь я поймал себя на раздумьях о том, что за дело поглощает его время и силы, — и тут мне пришло на ум, что раз уж Ларисе, по ее словам, ничего не известно, то скрытный и неразговорчивый полковник Слейтон, возможно, знает что-нибудь. Выяснив, что Слейтон устроился в комнате, одновременно бывшей переговорным пунктом и диспетчерской, я решил посмотреть, может ли обладающий профессиональными навыками психолог побудить его рассказать что-нибудь о деятельности Малкольма.
Диспетчерская располагалась в фальшивой таверне напротив такой же фальшивой церкви, скрывающей озоновый проектор Малкольма. Под таверной было большое подземное помещение в несколько сотен ярдов; в нем располагалось оборудование для перехвата мировых электронных коммуникаций как служебного, так и частного характера. Правительства США и их англоговорящие союзники несколько десятилетий использовали похожую систему под названием «Эшелон». Но для работы «Эшелона» требовалось несколько таких сооружений, оборудование каждого из которых занимало целые акры: Малкольм снова обогнал весь мир и вышел на следующий уровень технологического развития.
Я несколько раз постучал в дверь, снаружи отделанную под дерево, и не получил ответа. Но полковник, несомненно, был там и работал, так как из-за двери я услышал неясные вибрирующие шумы. Поэтому я тихо вошел — и сразу же оказался перед странной картиной, как бывало уже несколько раз после моего прибытия на корабль.
Верхний свет был потушен, и темноту комнаты без окон освещали десятка два мониторов. Большинство из них были невелики, но некоторые занимали добрую часть стены. Мелькающие на них очертания поначалу казались бессмыслицей, но стоило моим глазам привыкнуть к неяркому стробоскопическому свету, как я увидел в них быстро сменяющие друг друга отрывки текстов, зашифрованные и раскодированные; иногда проскакивали чертежи и диаграммы. На всех экранах изображения были разными. А подслушанная мной снаружи какофония — внутри она была просто оглушительной — была смешением хора десятков звуковых сигналов, разборчивых и зашифрованных.
Посреди всего этого у пульта управления сидел Слейтон. Он всматривался в два самых больших монитора, хотя информация на них мелькала слишком быстро, чтобы усвоить ее. Я хотел спросить, чем именно он занят, но не смог привлечь его внимание даже довольно громкими и театральными покашливаниями. Тогда я сделал один или два шага и, оказавшись ближе… застыл на месте.
Очутившись рядом с ним, я увидел, что по длинному шраму на его щеке бегут слезы. Выражение его лица, однако, оставалось таким же бесстрастным, как обычно; лишь еле заметная дрожь крепко сжатых челюстей выдавала его чувства. У человека, подобного Слейтону, даже столь неявные признаки означают бурю эмоций. От этого зрелища я пришел в полное замешательство и тихо попятился к двери. Но не успел я сделать и пары шагов, как полковник прикоснулся к одной из светящихся клавиш на панели. Звук в комнате сразу стал гораздо тише, что лишь усилило мое смущение. Затем, не поворачиваясь, Слейтон негромко произнес:
— Вы, доктор, видите и слышите данные, которые передают военные ведомства разведслужб всего мира.
— О, — вот и все, что я смог из себя выдавить.
— Скажите, — продолжал Слейтон, — правда ли, что чувствительности человеческого слуха недостаточно, чтобы распознать обман?
Мне ничего не оставалось, как продолжать этот разговор.
— В общем, так и есть, — признал я. — Подобные интерпретации всегда основаны лишь на оценке эмоций, что субъективно и не поддается алгоритмизации.
Полковник хмыкнул.
— Ну, возможно. Возможно, я просто стал лучше слышать с годами. Но я могу сказать вам абсолютно точно, доктор, что вот это… — он снова включил звук на полную громкость, — это — голос самой лжи…
Не знаю, сколько я простоял там, в оцепенении созерцая неподвижную фигуру Слейтона, который продолжал вглядываться в свои бесчисленные мониторы. Затем он снова сделал звук тише; не скрываясь, промокнул влажные щеки платком и развернул свой стул так, чтобы видеть меня.
— Чем могу быть полезен, доктор Вулф? — осведомился он, изучая меня с любопытством.
— Я… Мне было интересно… — Пока я искал слова, мне показалось, что Слейтон извлекает удовольствие из моей неловкости; но затем, вглядевшись в его лицо, отказался от своих подозрений. — На самом деле меня волнует состояние Малкольма. Если бы я мог сделать для него что-нибудь по части медицинской помощи…
