Координатору этого так сильно хотелось, что ему даже было немного стыдно повышенной стыдливости своего родного века. Странное это ощущение, надо сказать. Далеко не всем выпадает пережить его хотя бы раз в жизни.
А Одиссеи между тем пустились в воспоминания. Первый вспоминал, Второй слушал, то и дело перебивая, уточняя детали, задавая вопросы по ходу повествования. Повествование то и дело прерывалось взрывами хохота, старики выкрикивали какие-то незнакомые Николаю слова, видимо, архаизмы, хлопали друг друга по плечам и спинам, так, что жалобно всхлипывал под ними гравилет, грозя преждевременно развалиться. Жизнь в Одиссеях еще била, что называется, ключом.
— Слушай, Одя, а зачем это здесь, посреди зарослей, кровать?! — давился от смеха Первый.
— А это не кровать, хо-хо-хо! Это — гравилет, на котором я, хе-хе-хе, прилетел тебя будить! Ей-богу, не вру!
— А где у ней мотор?!
— Да говорят тебе, гравилет, ха-ха-ха, зачем ему мотор! Коль, подтверди!
Но Коля, держась поодаль, делал вид, что его чрезвычайно интересуют жучки-паучки, дотянувшие аж до двадцать четвертого века, приспособившиеся ко всем отравам.
— А помнишь секс-зал?! — Одиссеи непринужденно меняли тему.
— Еще бы, хи-хи-хи-хи!..
— Такое не забывается!
— Славно резвились!
И они хохотали вновь и жалели, что секс-залы взорваны. Пусть бы стояли себе. Мало ли.
— С Пенелопой-то мы жили душа в душу до самой старости, — вел повествование Первый, досмеявшись до боли в щеках, словно ему было не семьдесят с лишним, а семь, — она у меня шустрая такая была, заводная. Только последние годы либо слегка умом повредилась, либо еще чего. Грустная сделалась, вдаль стала смотреть, словно ждала кого-то… Тебя, что ли. Или Третьего…
При этих словах теплая волна приливала к сердцу притихшего возвращенца, и две Пенелопы соединялись там в одну, идеальную и безгрешную…
— …Я ее даже с досады поколачивать стал в последнее время чисто символически, надеялся, что дурь эта как-нибудь выскочит из нее. Да где там! Возраст, видимо, уже влиял преклонный…
— Да ты что, да как же, да как ты мог поднять руку на женщину, на безгрешную кроткую душу!.. — задыхался от возмущения возвращенец.
— Ладно тебе, нашел «безгрешную кроткую душу», будто не помнишь, что она выделывала в секс-зале, пока замуж не вышла…
И у них дело чуть не доходило до ссоры, настораживался координатор, однако Одиссеи и без него как-то изыскивали возможность перевести беседу в спокойное и дружелюбное русло.
— …Дети выросли, сам не заметил как, — продолжал прерванное повествование Первый, — помнишь, небось, детей-то своих, Машутку и Юдифь?..
— Еще бы, — ронял задумчиво Второй, — помню отчетливо, будто вчера расстались…
— …Выросли, стали считать себя умней родителей. И однажды Юдька мне так это свысока заявляет: «Мне стыдно быть дочерью таких легкомысленных родителей! Ужас! Неужели вы посещали секс-залы?!» А вторая, которая подобрей была, Машутка, как закричит; «Я не могу так жить, папочка миленький, скажи, ну, скажи, ведь не было этого, не было!..»
Что мне оставалось отвечать? Скажи, пожалуйста, что?! Ведь посещали! И все про всех все знали! Даже соврать я не мог моим настырным детям! И наши родительские заслуги — псу под хвост! Родители легкого поведения, каково?!.
— …Да, да, да… — только и отвечал задумчиво Второй. А сам думал, что и у него на Понтее были трудности с детьми в области взаимопонимания. Вот ведь штука — на другом конце галактики!
— …В общем, выросли они, да и подались в монастырь. Обе. Тоже — примета времени, мода. Постриг приняли. Приглашали меня на это торжество, да я не поехал. Злой был на них. Сейчас бы поехал… М-мда…
Юдька во всем виновата. Она и сестру всегда подбивала. А уж та какая добрая да покладистая была!.. Я ее больше жизни любил… Поздно это понял. Наверняка мог ее спасти, отцовским авторитетом повлиять. Злился, как дурак, а мудрости не хватило…
Потом, вроде, Юдифь разругалась с настоятельницей, надоело ей наши грехи замаливать, ушла в мир, родила дитя без мужа… В такое-то строгое время. И не знаю теперь, есть ли у нас на Земле хоть одна родная душа…
— Я знаю, — подал голос возвращенец, — уже узнал. Слабый твой корень оказался. Последний потомок умер через сто восемьдесят лет после отлета звездоплана.
— Надо же! — покачал головой Первый, — все-таки через сто восемьдесят… А теперь, значит, никого у нас с тобой… Надо же…
— Чем же ты занимался-то всю жизнь, а, старый? — отвлек его от нового приступа невеселых дум Второй, — звездолет улетел, а ты что делал?
— Дак, известное дело. Много нас тогда было, исследователей иномиров. С одной стороны — ты герой, гордость родных и знакомых. С другой — пропащий человек. В двадцать-то лет. Человек, у которого все самое главное — позади. Это только тот до конца поймет, кто на своей шкуре пережил.
Ничем, собственно, я и не занимался все это время. Просто ждал, невесть чего. Думал, у меня одного так. Поспрашивал, у других — то же самое. Потом это назвали «синдромом раздвоения». Лечить стали.
А до того все перемогались в меру собственных сил. И я перемогся. Надо было как-то жить. Стали мы с женой снова наведываться во Дворец Компьютеров не ради секса и квасоколы, конечно, а ради конкурсов. Оказался я вскоре наилучшим претендентом на пост организатора-педагога в моей альма-матер, то бишь на курсах усовершенствования контингента.
В тот же день счастливый билет вытянула и моя Палестина. Старшей продувальщицей компьютерных блоков стала. Тоже, между прочим, не каждой такой выигрыш доставался. Многие довольствовались гораздо меньшим.
Но с того дня я стал сомневаться в абсолютной честности компьютерных игр. Что-то уж очень подозрительными показались некоторые совпадения. Как-то так выходило, что наилучшие варианты всегда доставались людям, которые уже и так выиграли большое количество всяких радостей. А это означало, что, либо удачливые люди сумели как-то подружиться с электронными арбитрами, либо компьютеры вовсе ничего не решали, а процветало элементарное надувательство доверчивого народа.
Потом стал нарастать пуританизм. Дворцы Компьютеров закрыли для массовых посещений, конкурсы стали заочными, а информация о них — конфиденциальной. Так что я не успел разобраться во всем досконально…
— Слышь, Никола, просвети-ка нас! — крикнул возвращенец координатору, по-прежнему разглядывавшему своих козявок. Но тот сделал вид, будто не знает, о чем идет речь, заставил коротенько повторить суть дела. До чего живучи в человеке некоторые его особенности!
