Мы с Клэр больше не ладим. Между нами не бывает бурных сцен; мы достигли определенной стадии враждебности и на том остановились. Я не хочу распространяться о малоприятных стычках между нами. Стены кают жилого блока очень тонкие, поэтому любому озлоблению приходится давать выход почти в полном молчании. Такими нас сделала обсерватория; мы продукт внешних обстоятельств. До обсерватории мы жили в согласии; возможно, возвратившись домой, мы снова помиримся. Но в данный момент — что есть, то есть.
Сказано достаточно.
Но Клэр плакала… и пришла ко мне.
Я пропустил ее в кабинет.
— Дэн, — сказала она, — история с этими детьми ужасна.
Это все расставило по местам. Когда Клэр входила, я еще не знал, пришла в мой кабинет жена или сотрудница обсерватории. На этот раз она была сотрудницей.
— Знаю, знаю, — ответил я, насколько мог успокаивающим тоном, — но будет сделано все возможное.
— Я чувствую себя здесь такой беспомощной. Если бы я могла что-то предпринять.
— Что говорят другие об этой новости?
Она пожала плечами:
— Мне сказала Мелинда. Кажется, она была очень расстроена. Но не…
— Не так сильно, как ты? Но ведь она не так уж много занималась детьми. — Я догадывался, что когда история с детьми беженцев дойдет до моей жены, она очень расстроится. До отправки со мной в обсерваторию Клэр служила в системе благотворительной опеки детей. Теперь в ее обязанности входило изучение внешнего облика детей гуманоидов.
— Надеюсь, там проявят должную ответственность, — сказала она.
— Ты слышала новые подробности? — закинул я удочку.
— Нет. Но Мелинда сказала, что Джексон, доктор, с которым она работает, говорил, будто власти Новой Зеландии обратились в Организацию Объединенных Наций.
Я кивнул. Днем раньше я слышал об этом от Клиффорда Мэйкина, арахнолога. Сегодня я ожидал половодья дальнейших подробностей.
Я спросил:
— Ты слышала о пожаре в Нью-Йорке?
— Нет?
Я рассказал ей, по существу в тех же деталях, что слышал в изложении Торенсена.
Когда я закончил, она некоторое время молча постояла, склонив голову, словно разглядывала носки своих туфель.
— Хотелось бы вернуться домой, — вымолвила она наконец. Теперь в кабинете была моя жена.
— Мне тоже, — поддакнул я. — Как только закончим…
Она оборвала меня взглядом. Мы оба знали, что прогресс в работе не имеет никакого отношения к продолжительности нашего пребывания в обсерватории. Во всяком случае я-то совершенно ничего не делал для ускорения работы. Один я из всего штата обсерватории не вносил в нее ни грана.
— Забудь об этом, Дэн, — сказала она. — Теперь ни у кого из нас дома ничего хорошего не будет.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Если ты сам не понимаешь, то и я не стану говорить.
Скрытый намек на наши разваливавшиеся отношения. В который уже раз я задавал себе вопрос, восстановится ли то, что было прежде, даже если сойдется трещина во взаимоотношениях, вызванная жизнью в обсерватории.
— Ладно, — сказал я, — оставим это.
— Как бы там ни было, все, о чем приходится здесь слышать, отбивает охоту возвращаться.
— Вообще никогда?
— Не знаю. Я слышала… Я слышала, что на Земле творятся дела похуже, чем нам сообщают.
Я заметил, что выхожу за рамки роли мужа, снова становясь наблюдателем.
— Что ты имеешь в виду? Какую-то форму цензуры?
Она согласно кивнула:
— Только я не понимаю, какой вред могла бы причинить нам правда о том, что действительно происходит.
— Ну, это, пожалуй, лучший аргумент против любой цензуры.
Она снова согласно кивнула.
На столе лежала небольшая стопка невостребованных ежедневных депеш. Я давал ей подрастать несколько дней, а потом разносил листочки сам. Я не слишком помешан на идее доставки «на дом». Некоторые члены персонала в любом случае относятся к этим листочкам с пренебрежением, а если до них дойдет, что я все равно буду вручать их, то и вовсе перестанут брать.
Самым злостным нарушителем порядка был в этом отношении Майк Кверрел, который, насколько я помню, не приходил за ними никогда. Родители этого мрачного бакалавра умерли, еще когда он был ребенком. Однажды он мне сказал, что у него дома не осталось ничего такого, о чем ему хотелось бы иметь новости, так зачем же беспокоиться о ежедневных депешах.
Адресованные ему распечатки действительно содержали меньше новостей, чем любого другого, но эксперимент потеряет смысл, если все откажутся брать свои ежедневные депеши.
Я порылся в лежавшей передо мной стопке. Одиннадцать листочков адресовано Майку, еще два-три невостребованы другими, а остальные распечатки для Себастина, давно покойного. Смерть Себастина на борту обсерватории — один из факторов, которые невозможно предвидеть заранее, поэтому у меня не было никакой возможности перепрограммировать бортовой компьютер. Однако на имитаторе режима реального времени для обратной связи с Землей данные Себастина удалось стереть.
Каждые двадцать четыре часа компьютер распечатывал новости на день для каждого. Персоналу обсерватории говорилось, что новости ежедневно поступают по транзору, но это неправда.
Они приходят раз в четыре недели непосредственно в компьютер, где разделяются на двадцать девять ежедневных порций, примерно в хронологическом порядке событий. Нынче, как я уже говорил, предстоит очередная транзор-связь и должны поступить новости на следующие четыре недели. Я могу получить доступ к необработанной массе информации, когда пожелаю, но для спокойствия персонала ее необходимо выдавать маленькими дозами ежесуточно.
Не было никакой возможности как-то закоротить систему; даже для себя я не мог вытащить из компьютера личную депешу «следующего» дня до наступления расчетного времени.
Каждый член персонала, включая меня, получал листок персонализированной информации только раз в день, но ежедневно.
Я решил избавиться от накопившейся стопки и, отправляясь в обход обсерватории, взял листочки с собой, чтобы раздать их как бы заодно. Затем вернулся в кабинет.
Незадолго до принятия решения об этой экспедиции некто по имени Толньюв придумал классификацию новостей о текущих событиях в виде ранжированной таблицы. Ранги таблицы он назвал Коэффициентами Аффектации (КА). Диапазон коэффициентов определялся шкалой от нуля до ста; ноль соответствовал отсутствию аффекта, значение сто — полному аффекту.
Аргумент Толньюва заключался в том, что нормальный поток новостей о текущих делах мало трогает — или аффектирует — частную жизнь. Человек может прочитать о ведущихся где-то далеко войнах, социальных потрясениях, бедствиях или как бы прочувствовать их на себе через визуальные средства массовой информации, но состояния аффекта это у него не вызовет.
