слегка морщатся от въевшегося аромата, но слушают внимательно.
— На кой чёрт им ещё год школы? Вот у меня — два пацана, здоровенные парняги, да вы знаете. Зачем таким лбам штаны за партой просиживать? Лучше бы мне помогали, мусора на наш век хватит. Или на Завод. А чем плох Завод, ну вот скажите мне, я хочу слышать?
— А кто говорит, что плох? — интересуется кто-то из слушателей.
— Да учительница эта, чтоб её… «Детям, мол, нужен выбор». Я вам так скажу — глупости это. Ну, чего умного они могут выбрать в восемнадцать лет? По танцулькам слоняться? Так я не против, танцульки — дело хорошее, сам плясал. Мы с женой там познакомились, милое дело. Отработал смену и скачи, сколько сил осталось. Но она же упёрлась: «Учиться, мол, надо». Чему? Я своих с мусоровозом управляться и сам научил. Читать-писать-считать умеют? И хорошо, спасибо школе. Но на кой чёрт им эти литературы с географиями?
— Ты чего раскричался сегодня? — спрашивает его кто-то. — Случилось чего?
— Да школа эта, чёрт бы её драл… — поворачивается к нему Помойка Бурбон. — Учительница упёрлась, что надо полный год доучить. Да ещё и хочет организовать этот… как его… колледж, во! Типа, ещё годиков несколько чтобы бездельничали. Мол, есть умные ребята, им бы учиться… А я вам скажу — умных и на Заводе чему надо научат. Там, поди, тоже не одни грузчики.
— Так пусть её уволят, да и всё тут, — подают идею из зала.
— Не, там без её подписи чего-то не срастается, — с досадой сказал Помойка. — Ну да ничего, авось уговорим. Уговорим же?
— Само собой! — смеётся кто-то. — Это мы умеем. Уговаривать.
Внезапно в баре воцаряется тишина. Так резко, как будто кто-то звук выключил.
От входной двери, через весь зал, морщась от висящего в воздухе табачного дыма, идёт, решительно закусив губу, Училка.
— Налейте мне виски, — говорит она, дойдя до стойки.
— Никаких мохито? — уточняю я.
— Да. Виски. Чистый. Я так хочу.
— Уже делаю.
Она берет стакан, отхлёбывает, кривится от непривычной крепости. В зале всё так же висят тишина и дым.
— Зачем вы так? — говорит женщина негромко, обращаясь к собравшимся. — За что вы так со мной?
Ответа нет, и она продолжает:
— Ладно я. Чужая. Приезжая. Чёрная. Но зачем вы так со своими детьми? Почему вы поставили им потолок, выше которого нельзя заглядывать? Почему вы лишаете их шанса на другую жизнь? Они могли бы уехать, поступить в университеты, научиться чему-то, стать другими, приносить пользу людям, развиваться, расти над собой! Но вы обрезаете им крылья раньше, чем они хотя бы попробуют их расправить. Поймите, они не обязаны быть такими, как вы. Жить в этом городе, работать на этом заводе, искать себе пару среди одноклассников — просто потому, что ничего другого вы им не оставили. Разве это так сложно — дать им ещё один год? Возможность доучиться, получить нормальный, а не «ускоренный» аттестат? В классе есть действительно талантливые, они хотят и могут учиться! Я всего лишь предложила… И что? Вот это? — она кинула на стойку серый конверт. — Почему вы так поступаете со мной?
— Вон, слышали, дамочка, всё грамотно обсказала, — ответил Помойка Бурбон, обращаясь не к ней, а к тем, кто сидит за столиками. — Крылья, университеты, перспективы всякие… Это я понимаю. Крылья, перья и прочий хвост распускать — молодыми все были. Но вот чего я не пойму… а как же город? Это ж так каждый захочет уехать, ума-то нету. В башке ветер, в жопе дым. Напоёт им такая фифа сладких песен, и полетят.
— И пусть летят! — громко сказала Училка.
— Э, дамочка, — покачал головой Помойка Бурбон, — вот оно ваше образование всё до копейки и видно стало. Столько книг прочитали, а так ничего и не поняли.
— Чего же я не поняла?
— Что отсюда вылететь может.
Мусорщик тяжёлыми шагами направился к нам, женщина невольно отступила назад, вжавшись спиной в стойку, но он лишь положил деньги, покачал головой и ушёл. За ним, допивая взятое, поднялись остальные — пару минут только звенели монеты и шуршали купюры, а потом бар опустел.
Второй вечер подряд Училка мне торговлю срывает.
— За что они так со мной? — ещё раз спросила женщина и подвинула мне конверт. — Нашла на пороге сегодня.
Я, осторожно взяв его через платок, вытащил оттуда листок бумаги. На нём оказалось тщательно выведенное печатными буквами краткое сообщение: «Соглашайся, или щенка не увидишь. Веди себя правильно, и никто не пострадает».
Глава 18. Никто Кальвадос
— Зря вы так расстраиваетесь, — сказал я Училке. — Радоваться надо.
— Чему тут радоваться? — она понюхала стакан с виски и поставила его на стойку. — Как вы это пьёте, гадость же…
— Употребление виски требует привычки, позволяющей чувствовать вкусы за крепостью. А радоваться надо записке. Похитители обозначили цель. Значит, скорее всего, с ребёнком не случилось ничего действительно страшного.
Я снова вспомнил распятого на полу комнаты Калдыря. Тот, кто это сделал, не стал бы писать записки.
— Что мне делать, Роберт? Соглашаться?
— А почему нет? Никого нельзя сделать счастливым насильно. Если они так активно не хотят…
— Не хотят родители, а не дети, — упрямо сказала Училка. — Уверена, если бы я сумела преодолеть сопротивление администрации и Завода, то вполне можно было бы организовать здесь заочный филиал какого-нибудь колледжа. Есть федеральная образовательная программа… Вот, например, ваша уборщица — очень умная девушка. Она вполне могла бы учиться дальше.
— Не замечал в ней особой страсти к учёбе.
— Она не любит школу, а не знания. Отлично работает голова, схватывает всё на лету, прекрасная логика и когнитивные способности. Она сильно себя недооценивает, но это возраст и влияние окружения. Уверена, девочка смогла бы поступить в колледж и с успехом его окончить. А какое будущее её ждёт здесь? Всю жизнь мыть туалеты?
***
— Роберт прав, — сказал изучивший записку Депутатор, — вам следует согласиться на требования похитителей.
Он заявился в бар практически сразу, держит руку на пульсе событий.
— Это очень унизительно,
