На глаза навернулись слезы.
Сыночек. Милый... Ведь это после твоей смерти я стала такой вздорной. Когда ты ушел...
- Мама, закрой, - крикнул.
- Куда это тебя опять понесла нелегкая? - выскочила в коридор.
Улыбнулся устало и вместе с тем игриво.
- С друзьями, - вздохнул, - в паб.
- Опять гулянки ваши! - хмурюсь, зная - ничего тут не поделаешь - вырос мальчик. Не запретишь ничего, бессмысленно. Да и надежный он у меня, умница.
До сих пор вспоминаю с горечью, как он улыбнулся, кивнул и ушел. Помню, вижу, два вихра на затылке (так редко встречающееся явление), черных, как глаза цыганки.
Отпустила, не уберегла.
Можно ли рассказать, что значит похоронить ребенка? Шестимесячного ли или двадцатичетырехлетнего, как в моем случае? Попробуйте отрезать руку и закопать - не поймете и сотой доли тех страданий.
И вот он снова передо мной. Такой, каким запомнился.
Я не трогала сына и даже не дышала. Но не сводила с него глаз, рассматривала жадно, страстно: живой румянец на щеках, не такой как на затертом до дыр фото - настоящий; блестящие энергией серые глаза, что смотрели сквозь меня; каштановые волосы и то, как вздымается дыханием грудь.
Живой...
Добрый мой, милый мальчик. Родной мой.
Живой.
Было столько слов и никакой возможности сказать хоть одно. И только слезы, не то радости, не то горя, прозрачными жемчужинами стекали по щекам и прятались за воротник, неприятно щекоча.
Сыночек...
- Вы можете коснуться его, - подсказал провожатый, - не исчезнет.
Но я не шелохнулась.
- Он ведь не настоящий... - глухо утвердила, всем сердцем желая обратного.
- Это он, - ответил мужчина. - Это он... - Уклончиво.
И я не стала спрашивать дальше. Не нужны были убеждения и доказательства. Я ринулась вперед, обняла своего родного, единственного и любимого ребенка, прижала слабыми руками.
- Мамуля? - ожил он, смыкая вокруг сильные молодые руки. - Ты чего это? Ой-ой, ты меня раздавишь, мам.
И рассмеялся таким сильным, заразительным - живым смехом. Живым, черт побери!
Я прижалась к его груди, вдохнула знакомый, так давно потерянный запах.
- Сыночка, тридцать лет без тебя - это слишком много!
Он замолчал.
Мы долго стояли так, после много говорили, смеялись, шутили. Я посетовала, как сложно мне было без него, он покаянно поджал губы и ответил с жаром:
- Ты не понимаешь!.. Ведь много людей было вокруг! И все молча...
Желваки заходили, глаза блеснули.
Я вспомнила тут звонок милиционера:
- Мария Степановна Василькина?
- Да. А кто это?
- Из милиции вас беспокоят. Павел Даниилович Василькин - ваш сын?
Тонюсенький, высокий звон, где-то под темечком на границе стратосферы.
- Мария Степановна, вы слышите? Ответьте, пожалуйста, Павел Даниилович - ваш сын?
- ...Д-да.
Сын сжал мои ладони сильнее, заглянул в глаза:
- Мам, не замирай так... - вздохнул. - Он ведь ее за волосы тащил, мам! Прямо по улице! Тащил и пинал, урод!
Глаза мои снова увлажнились, вся промерзла до костей.
- Ужасно, мам. Нельзя такое не замечать... Просто нельзя!
И снова этот долгий, вопрошающий взгляд.
Это же я его воспитала, чего теперь ругать? Да и не на него сержусь! А все же попеняла:
- Она ведь даже показаний против того гада не дала! Испугалась. А ты вот... теперь...
Слова застряли в горле.
Он обнял меня порывисто, крепко.
- Мааам, - протянул и виновато, и игриво, в своем коронном стиле, вроде - "Ну опяяять!". И я рассмеялась, вспоминая наши мелкие ссоры и это его: "Мааам!".
И тут до меня дошло:
- А ведь тот подонок, что... - слова дались с трудом, - что... ножом... моего сына... Он тоже здесь? - спросила провожатого.
- Да, - все также нежно и спокойно ответил он, глядя куда-то в атласный потолок.
Я решительно встала с пола. Сын вскочил, конечно, быстрее, поддержал меня.
- Отведите меня к нему! - скомандовала и поковыляла, неловко переваливаясь с ноги на ногу, но сурово, решительно, стиснув зубы и сощурив слезящиеся глаза. Мимо равнодушных, молчаливых статуй. Смешное, полагаю, зрелище.
А в груди вновь проснулась, поднялась и закипела, булькая зелеными тягучими пузырями, застарелая обида, злость, замешанная на бессилии. Убийственный отвар.
Думались самые разные мысли, жестокие, страшные, пугающие, хотя я их старательно приманивала, голубила и тешилась ими.
- Могу я... его убить? - спросила по дороге, снедаемая злостью. Не уверена, что хотела услышать ответ. Важно было задать вопрос.
Слова прозвучали неожиданно холодно и решительно, и все сжалось внутри, обледенело.
- Да, - безмятежно ответил провожатый. Ничто не могло смутить его. - Идемте, покажу чем.
Он вывел меня к двум столам. Они размещались как раз в центре, хотя я видела подобные в начале. От них ряды людей расходились по помещению спиралью, причудливым лабиринтом жизни.
На одном из столов, большом ольховом, лежали несколько красиво упакованных коробочек с подарками, цветы, да еще что-то. Я не запомнила - было не важно. На втором же, громоздились самые разные орудия убийства и пыток: ножи, топоры, капканы, пистолеты всех веков, шила и даже спицы. Черт-те что! Такая нелепица...
Я схватила с края первый попавшийся нож и быстро развернулась. Рукой махнула провожатому, чтоб вел дальше. Тот не отреагировал на мой откровенно хамский, бесстыже-злой жест - просто пошел дальше.
Я не смотрела на людей, мимо которых мы проходили, не следила, куда идем. Предстояла роковая встреча, и я готовилась, собирая в кулак волю и решимость. Внутри мерзко щекотало отвращение.
"Он это заслужил!" - повторяла про себя. - "Проклятый гаденыш убил моего сына!".
А острый нож, зажатый в ладони, придавал мыслям веса, тяжести...
Я хотела подойти и просто ударить подонка острием: слева в живот, ровно под ребро, - как он ударил моего Пашку. И боялась поднять голову, чтобы случайно не встретиться взглядом. Впрочем, не помогло. Я увидела ненавистные светлые локоны, задолго до того, как мы подошли. Реденькие волосенки легко растрепались по лицу, но, под ними на лбу виднелась глубокая морщина, какая-то горестная, нелегкая. У убийцы были серые пронзительные, но не злые глаза. Обычные такие, может немного грустные. И тонкие длинные руки с грубыми рабочими ладонями. Они висели словно плети. Разве такими руками можно убить?
Я посмотрела на свои сморщенные маленькие кулачки, побелевшие костяшки.
- Это ведь не он? - ухватилась за мысль. - Он ведь жив-здоров, попивает чаек с родителями, да баранками закусывает? - спросила
