не существует.
– Вот я и родилась. И точно, врачи правду сказали – процесс прекратился, мама выздоровела. Легче бабушке от этого не стало, потому что я родилась хилой и маленькой, слабой ужасно, а потом еще и болеть начала. До трех лет ни одного дня здоровой не была. Был момент, когда врачи сказали бабушке, что они не знают, как со мной быть, скорее всего, ничего мне не поможет, нужно быть готовыми, что в любой момент... Бабушка в ужас пришла. У нее самой первый ребенок умер в полтора года, а тут еще и я... Сосед тоже добавил, сказал, что я уже и голову не держу, не жилица, и возиться со мной нечего. Бабушка разозлилась ужасно на всех и начала меня лечить по-своему, кормить усиленно, не знаю, что она делала со мной, но вот я живу – благодаря ей. Из могилы за ноги меня вытащила. Мне кажется, я потому умирать стала, что миссия моя была выполнена. Я ведь не была желанным ребенком, я была нужна только, чтобы спасти жизнь маме. А после этого надобность во мне отпала, жизнь моя была прожита вся, предназначение свое я выполнила и могла уходить, но бабушка не пустила.
Она сидит передо мной, красивая женщина, хорошо и со вкусом одета... Я пытаюсь понять, не розыгрыш ли ее рассказ. Может быть, она какой-то фильм мне рассказывает? У нее чудные волосы – очень темные, очень блестящие, все в крупных завитках, при каждом ее движении волосы бликуют, словно зайчиков пускают в окружающее пространство, сияющий ореол вокруг ее головы, и в тон ему сияют глаза на очень смуглом лице. Сначала глаза кажутся черными, но если приглядеться, можно увидеть, что на самом деле они орехового цвета, черными кажутся из-за неправдоподобно длинных и густых ресниц, затеняющих эти глаза, но если она широко их открывает, они контрастируют с темной кожей и от этого кажутся еще более светлыми и яркими. Красивые густые брови хорошей дугообразной формы, полные губы вишневого цвета, белые зубы... Не может быть, что эта красавица вылупилась из заморыша, который не должен был выжить, не может быть, чтобы ее мать не хотела ее родить и не хотела ею заниматься, когда она болела.
– Ну, потом, когда я выздоровела, на меня, видимо, решили махнуть рукой и дать мне пожить еще сколько-нибудь. Я имею в виду, что те, кто нашими жизнями и смертями заведуют, отступились от меня, и я стала жить. Правда, всегда была слабой. И не болела, и здоровой не была. Но училась хорошо и все делала хорошо, за что бы ни бралась. Бабушка гордилась мною, а вот маме угодить было невозможно. Ее раздражало, что я хорошо учусь. Она злилась, что я не умею постоять за себя на улице, вечно меня дразнили и обижали. Денег никогда не было, я ходила в обносках, просить ничего было нельзя, игрушек не покупали... Помню, я полгода ходила в туфлях с дыркой в подошве. Бабушка вырезала из картона стельку и вкладывала в туфлю, а когда картон протирался, делала новую стельку. Потом какие-то родственники прислали мне ботинки мальчиковые, и я ходила в них. Помню, жарко было, лето, а я в ботинках, денег на сандалии не было. Потом, когда я уже была взрослой, мама двенадцатилетнему брату моему у спекулянтов покупала модные и дорогие вещи втридорога, ну, я ей и напомнила те туфли. Она сказала, что я вру, не было такого, из кожи вон лезли, чтобы я ни в чем не нуждалась. А у меня до девятого класса выходного платья не было, на школьные вечера в форме ходила, танцевать никто не приглашал.
Она отпивает глоток из стакана, бросает взгляд на свое отражение в зеркале на стене. В этом кафе все стены зеркальные, может быть, поэтому она меня сюда и пригласила. Во время своего монолога она то и дело вскидывает глаза на зеркало, поправляет волосы, расправляет воротничок блузки. Взгляд уже не искательный, его просто нет, она ушла в себя и смотрит в прошлое, которое хранится в ней, заполняет ее всю и не оставляет места для внешних впечатлений, кроме тех, что она получает от взгляда на свое отражение в зеркале.
– Я никогда дома не чувствовала себя дома. Брат приходил из школы, лез в шкатулку, где лежали деньги на расходы, брал сколько было нужно, шел в кино, потом возвращался, лез в холодильник, брал еду, какую хотел... Я так не могла. Максимум, на что я была способна, взять без спросу масло, чтобы сделать бутерброд к чаю. Если бабушка не говорила, чтобы я ела то или это, я к нему не прикасалась. Не знала, что и где лежит в шкафах. Всегда меня преследовало чувство, что им не понравится, если я буду брать что-то без спроса. По дому я ничего не делала, ничему меня не учили, потом пришлось до всего самой доходить, тоже не слишком легко это. Сердились, что не помогаю, тут же говорили, что все сделают сами, все равно от меня никакого толка. Когда мне было лет двенадцать, я даже решила, что я подкидыш: я ведь видела, что к брату мама относится совершенно иначе, чем ко мне, а он-то родился, когда я уже была довольно большой и знала точно, что он маме родной. К нему и относились, как к родному, а я была удочеренной – это я сама так для себя решила. Я вопросы дома не задавала. Это было ни к чему. За какой-нибудь не такой вопрос и отругать могли, да на некоторые они не ответили бы все равно. Я уже поняла, что в чем-то умнее своей мамы. По-моему, она тоже это знала и знала, что я все понимаю, и злилась на меня еще сильнее.
Я уже не отвлекаюсь. Сижу, слушаю душераздирающий рассказ и не верю, не верю, что эта успешная женщина носит в себе детские обиды, никак не может избавиться от них, мучается сама, мучает окружающих, несчастлива и не уверена в себе. Теперь я понимаю, что ее приглашение – это попытка воспользоваться мною как посредником между нею и остальными. Чтобы я им объяснила ее и чтобы они перестали мешать работать. Она всего два месяца работает у нас, она нужна нашей конторе, шеф готов уволить всех нас, лишь бы она работала, а если он узнает, что ее травят, травят тонко, так, что поймать невозможно, то последствия для всех
