Мэри приготовилась приветствовать новоприбывшего. Она сделает это лично — таков её обычай, и она от него никогда не отступала. Она всегда выходила раньше всех: стройная фигурка с роскошными медно-рыжими волосами, одетая в зелёное бархатное платье, торжественно нисходящая по трапу своего невероятно огромного воздушного корабля. Вот так — с достоинством, со стилем. Обращаясь персонально к каждому. Таким образом все новенькие потерянные души с первой же секунды встречи чувствовали, что она любит каждого из них, что всем им будет хорошо и безопасно под её тёплым крылышком.
Покидая променад правого борта, она миновала общие помещения корабля, в которых находилось сейчас сорок семь детей. В те дни, когда её резиденцией были башни, в них жило много, много больше — но Ник коварно забрал их всех. Он предал её, он вручил её подопечным ключи от двери, войдя в которую, не возвращаются: он положил монетку в каждую протянутую к нему ладошку. Монеты! Вызывающее ужас напоминание о том, что их всех ждёт истинная смерть, если они будут достаточно глупы, чтобы возжелать её. Ну и что, что в конце туннеля горит свет? Это ещё не основание, чтобы изо всех сил стремиться неизвестно куда! Притягательность света, по мнению Мэри, сильно преувеличена. Сияют ведь не только небеса — пламя преисподней тоже!
Дирижабль заходил на посадку. Мэри прошла в кабину пилота — небольшую гондолу, подвешенную к брюху корабля и служившую ему капитанским мостиком. Отсюда открывался наиболее полный обзор.
— Приземляемся через несколько минут, — сообщил Спидо, внимательно и умело пилотирующий гладкую серебристую махину. Он был одним из немногих, кто отказался принять монету в тот день, когда Ник предал Мэри. Этот подвиг дал Спидо право занять особое положение — положение лица, облечённого доверием и ответственностью.
— Только глянь на это поле… — протянул он. — Сколько здесь мёртвых пятен!
С воздуха расстилавшаяся под ними поверхность была похожа на ткань в горошек.
— Должно быть, здесь когда-то произошло сражение, — предположила Мэри. — Наверно, в эпоху Войны за независимость.
Посреди поля, на мёртвом пятне, стояло дерево.
— Ловушка — там, на этом дереве, — сказал Спидо.
Красно-золотая листва величественного дерева резко контрастировала с по-летнему зелёными кронами живого мира. Оно навечно осталось в ранней осени, и листья никогда не осыплются с его ветвей. Мэри раздумывала: по какой причине оно перешло в вечность? Может, пара влюблённых вырезала на его коре свои инициалы, а после этого в дерево ударила молния? А может быть, его посадили в память кого-то, а потом спилили? Но скорее всего, оно напиталось кровью какого-то безвестного солдата и много лет спустя тихо и мирно умерло. Какова бы ни была причина, дерево перешло в Междумир, как и многое из того, что Вселенная определила на вечное хранение.
Крона была так густа, что даже после приземления им никак не удавалось высмотреть в ней сетку с запутавшимся послесветом.
— Я пойду первой, — сказала Мэри, — но хорошо бы, если б ты отправился со мной. Поможешь мне высвободить из силка нашего нового друга.
— Конечно, мисс Мэри!
Спидо широко улыбнулся — пожалуй, слишком широко для его небольшого лица.
Трап опустился, Мэри спустилась по ступеням, и пошла по живой почве со своей обычной грацией, несмотря на то, что ноги при каждом шаге уходили в землю по щиколотку.
Но подойдя ближе к дереву, она поняла, что случилось что-то немыслимо ужасное. Сеть кто-то срезал, и никакого послесвета в ней не было. Всё, что от него осталось — это лишь валяющееся на земле пустое ведёрко из-под поп-корна — приманка, которую поместила здесь Мэри, в точности, как когда-то поступал её брат. Но если МакГилл нёс своим жертвам рабство, то Мэри дарила послесветам свободу. Или то, что она под ней подразумевала. Но сегодня в ловушке не оказалось никого, кому она могла бы вручить свой дар.
— Должно быть, как-то сам вырвался… — сказал подошедший Спидо.
Мэри покачала головой.
— Из этих сетей ещё никто никогда не выбирался самостоятельно, — возразила она.
И тут на неё повеяло неким ароматом. Сладким, пряным ароматом, который наполнил всё её существо не поддающейся описанию смесью любви и ненависти.
Аромат исходил от коричневых отпечатков ладоней, красовавшихся на стволе. Их оставили здесь специально — чтобы поиздеваться над ней!
— Это что — засохшая кровь? — спросил Спидо.
— Нет, — отозвалась она, стараясь не подать виду, что ею владеет ни с чем не сравнимое бешенство. — Это шоколад.
*** ***
Вот что говорит Мэри Хайтауэр об этом шоколадном исчадии ада в своей книге «Осторожно — тебя касается!»:
«Всякий разумный послесвет обязан прислушаться к многочисленным предупреждениям относительно существа, известного под именем Шоколадный Огр. Он — воплощение хаоса и разрушения. Воистину, весь Междумир содрогается при виде его злодеяний! Если есть на свете справедливость — а я искренне верю, что она есть — ему придётся за всё держать ответ, когда он предстанет перед Создателем. Если где-либо поблизости ты обнаружишь следы пребывания Шоколадного Огра — найди себе убежище, скройся и постарайся как можно скорее доложить о случившемся лицу, облечённому властью».
Под вышеупомянутым «лицом», как можно догадаться, Мэри подразумевает себя.
Этот старый паровоз был отдан в переплавку ещё в девятнадцатом веке, но машинист до того любил его, что паровоз заслужил себе место в Междумире. Само собой, ездить он мог только по путям, которых больше не существовало. Что поделать — у жизни после жизни есть свои неудобства.
Мальчишка с руками, которые были слишком велики для его тщедушной фигуры, и сигаретой, вечно свисающей с губы, освободил послесвета, попавшего в ловушку Мэри и, вцепившись ему в локоть (может быть, немножко слишком крепко), тащил того через поля и рощи к ждущему на рельсах поезду.
— Чей это поезд? — паниковал пленник. — Что вы сделаете со мной?
— Не задавай дурацких вопросов, — отрезал большерукий, — а то на раз пойдёшь вниз, чтоб мне провалиться. — И толкнул пойманного вверх по ступенькам, ведущим в вагон-салон.
В нос пленнику ударил запах.
— О нет! Нет!
Как ни чудесен аромат шоколада, он мог означать только одно: слухи говорили правду. Пленник был обречён.
В другом конце салона сидел некто в белой рубашке и при галстуке. Правда, официальный наряд был весь заляпан коричневым. Такие же пятна красовались на пышном красном ковре. И на красных же бархатных стульях.
