По лицу Луция пробежала тень. Горный советник, сделавший тем временем несколько пометок в своем дневнике, улыбнулся.
— Вы бы натворили немало глупостей, командор. Учителя, как Нигромонтан, указывают цель, но не путь к ней. В принципе каждый из них ведет к цели. Впрочем, что касается эротики, я разговаривал с последователями Нигромонтана, знакомыми с его учением, — например, с Фортунио, когда тот навещал меня на Фалунских рудниках.
Он внезапно замолчал и задумался, словно рылся в памяти.
— Это могло быть и в Шнеебергских дудках. Но где бы то ни было, Нигромонтан переносит свое разграничение понятий глубины и поверхности и на любовь тоже. Об этом я расскажу вам поподробнее, когда вы посетите меня в моей «ракушке», чтобы полюбоваться агатами.
При этих словах он осторожно оглянулся по сторонам. Но оба соседа, сидевшие за их столом, увлеченно углубились в свою беседу. Тут как раз подоспел стюард с фруктами, всегда подававшимися перед завтраком.
Горный советник вновь занялся своими записями. Сделав грифелем пометку, он взял левой рукой фонофор с изображенной на нем пальмой.
— Я прервался, прошу прощения. На чем мы остановились, Стаси?
Звонкий девичий голос ответил:
— «…Поднимаясь от mare serenitatis[4] на восток…». «Восток» было последним словом.
— Хорошо, Стаси, я продолжаю. — И, откинувшись на спинку стула, он начал диктовать, и голос его свидетельствовал о полной уверенности, что слова его будут незамедлительно услышаны и записаны:
— …Поднимаясь от mare serenitatis на восток, путник попадает в пределы Кавказа. В предгорьях, вдали от западного склона, на довольно ровной местности возвышается кратерная группа, которую Резерфорд обозначил на своей карте как turres somniorum,[5] a Фортунио произвел ее геодезическую съемку во время третьей разведывательной экспедиции.
Их вид усиливает впечатление пустоты вокруг вымершего пространства. Ни исландские глетчеры, ни полярная ночь не дают такого представления о смерти, об удаленности жизни, как эти башни в безвоздушном пространстве, залитом слепящим светом. Вокруг них — царство одиночества, опора которому — дух, чья власть неудержимо-угрожающе растет, как жажда при переходе через пустыню. Многочисленны случаи, когда паника, а за ней и безумие охватывали не только одинокого исследователя, но и целые караваны. Безмерность пространства столь велика, что сердце исходит тоской по живому человеку, будь он даже заклятым врагом, по любому живому существу — будь то каракатица или чудище.
Параллельно с этим фиксируется еще нечто, не менее чуждое рассудку. Начинается осознание взаимосвязей иного рода, чем те, к которым мы привыкли в жизни, а именно архитектоники башен. Это сковывает дух, вызывая внутреннее напряжение и удивление, соперничающие с нарождающимся страхом грядущего уничтожения. Дух как бы мечется между Сциллой и Харибдой, с трудом сохраняя равновесие. С одной стороны — абсолютная пустота, с другой — близость сил, недоступных для органов человеческого восприятия.
Подобное удивление охватило бы нас, если бы мы смогли увидеть жизненный дух в его материальном обличии — в виде всемогущего оплота любви и вражды. Растения, животные, люди образовали бы тогда одну гигантскую фигуру, как металлические опилки в силовом поле. Они воссоединились бы, создав причудливо-великолепную, но никому не нужную модель мира. Космический пришелец, которому неведомы любовь и боль, оказавшись в плену таинственных мистерий, нанизал бы с помощью могучего магнита диковинные цепи из этих ничтожно малых существ.
Но здесь не то, здесь все иначе. Нет хитросплетения страстей, путаного и в то же время такого понятного рунического письма жизни. Мир духа проступает в голом виде, в ореоле слепящего света, который не воспринимается человеческим глазом. В этом мире открываются взору суровые и торжественные картины, обнажаются горние планы, сокрытые обычно в выси недоступных для нас святынь.
Излишество постоянно стремится облегчить, расцветить то, что есть мера жизни. Где хаос, там мы чувствуем себя как дома. Здесь же на передний план выходит упорядоченность системы. Единственный властелин на этой пустой сцене — свет, не преломляемый и не смягчаемый другой средой. Поток его лучей льется с безжалостной прямотой. Здесь нет перехода красок, нет нежных переливов и оттенков, нет сумраков лесных и морских глубин, смены атмосферных явлений. Кругом пустыня без запахов и звуков и без погодных изменений.
На золотой блеск дюн и макушки холмов ложатся лазоревые тени. Подводные камни и рифы сверкают, как хрусталь. Небо над этим океаном света как туго натянутый шатер из тончайшего черного шелка.
С берегов мертвого моря нагоняют вокруг себя ужас семь отвесных вершин turres somniorum, похожих скорее на пилоны или обелиски, чем на вулканы. Изящные призрачно-зеленые башни, имеющие форму усеченных конусов, поднимаются на огромную высоту. Зубцы их слепят глаза первозданностью венчающих их корон, вид которых будит воспоминания о вечных снегах и ледниковых поясах.
Когда восходит солнце, семь вершин выбрасывают тонкие кроваво-красные языки. Невзирая на долготу дня, огненные языки, как бы торопясь, вылетают с невероятной быстротой, и путника охватывает ужас, а что, если один из них молча лизнет его. Они напоминают острие компасной или часовой стрелки, с помощью которых свободное сознание контролирует себя. Соприкоснувшись с ними, дух его догадывается, что мера и порядок определяются универсумом. И он понимает, что линии, окружности и все простые геометрические фигуры не что иное, как бездна мудрости. Одновременно его задевает крылом разрушительная сила; он чувствует, как под сверхмощью света того гляди рассыплется его несовершенный механизм.
Turres somniorum возвышаются на фоне серебристой гряды Кавказа. Их основание покоится на золотисто-рыжих холмах. С каждым шагом, с которым приближается к ним путник, вид их все величественнее. Вершины сияют фантасмагорическим великолепием. Постепенно глазу открывается и кристаллический лес у их подножия, высокие заросли из минералов цвета давно потухших пожаров. Кристаллы-великаны, имеющие форму копья или клинка, стоят, как серые или аметистовые мечи, чье острие опалено знойным дыханием космических кузнечных горнов.
Внизу под их кронами царят серо-опаловые сумерки. Тщетно будет размышлять смертный, ползающий муравьем у подножия венка из монолитов, об их происхождении. Науке туда доступа нет. Можно, пожалуй, предположить, что здесь буйствовали первопричинные естественные силы, бесконечно превосходящие известные нам виды огня, — неважно, вышли ли они из недр или появились из космоса. Когда-то, в свой далекий звездный час, эти космические изумруды горели ярким светом, семикратно сверкая в сонме творений, собранных в высшие констелляции. Только здесь становится понятно, как бесконечно истинны все великие космогонии и мифы о сотворении мира по сравнению с химерными измышлениями разума.
