Итак, мы трое — Шехтель, Моцкин и я — налепили на виски датчики, уселись в операторские кресла и начали обзор миров, подошедших к осознанию идеи единого Бога.
Сначала стратификатор выбросил нас на берег какого-то моря (а может — океана), вода в котором была красного цвета — наверняка это была не вода, а какой-нибудь кислотный раствор, но я по привычке употребляю земные термины. Береговая линия была изогнута дугой, и красные волны разбивались об огромные зеленые валуны, которые на второй взгляд оказались живыми существами с коротенькими ножками. В оранжевом небе висело ярко-зеленое солнце (спектральный класс F — подсказал Рон Шехтель).
Мы — все трое — стояли на одном из живых валунов, и я с душевным смятением подумал, что, возможно, попираю ногами именно то существо, которому в этом мире предстоит высказать идею единого Бога.
— Нет, — сказал Шехтель, поняв мое состояние. — Приборы показывают, что разума в камнях нет, это что-то вроде наших кораллов.
Я немедленно пнул «коралл» ногой и получил в ответ удар электрическим током, отчего непроизвольно вскрикнул — крик мой эхом пронесся от горизонта до горизонта, повторенный каждым камнем на свой лад.
— Спокойно, — сказал Шехтель. — Вон, гляди, аборигены.
Группа из десятка существ направлялась к берегу. Аборигены были что надо: под четыре метра ростом, ног у них, по-моему, было три, если, конечно, третья нога не была на самом деле чем-то совсем иным, а голова покоилась на широких плечах подобно мячу на плоской тарелке. Рук я не разглядел — возможно, аборигены прятали руки за спиной. А возможно, вообще обходились без рук вопреки указаниям господина Энгельса.
— И это разумные существа, верящие в единого Бога? — с отвращением спросил писатель-романист Эльягу Моцкин.
— Именно так, — подтвердил Шехтель. — Если приборы не врут, здесь есть множество племен, верящих в такое количество разных богов, что перечисление заняло бы слишком много времени. А эти вот решили, что Бог един, и потому их изгнали.
— Бедняги, — прокомментировал Моцкин. — У них еще нет своего Моше, а уже начался галут.
— Поговорим, — спросил Шехтель, — или отправимся дальше? Миров много, а времени в обрез.
— Запиши в память, и отправимся, — сказал я.
Валун, на котором я стоял, покрылся желтыми пятнами, и я испугался, что меня опять ударит током.
Следующий мир оказался более приятным на вид. Стратификатор перенес нас на лесную поляну, покрытую высокой травой. Стометровые деревья возносили к фиолетовому небу свои мощные кроны. Солнце здесь было золотистым и крошечным — почти звезда. Деревья были коричневыми, кроны — серыми, трава — как и положено, зеленой. Я собрался было сорвать травинку, чтобы рассмотреть ее поближе, но во-время отдернул руку, потому что Рон Шехтель сказал:
— То, что мы принимаем за деревья — это аборигены, еще не принявшие единого Бога. А то, что нам кажется травой — это те разумные, кто поверил, что Бог един. Им-то и должен вскоре явиться Создатель и передать заповеди.
— С ума сойти! — воскликнул Эльягу Моцкин, который как раз собирался улечься на траве и принять солнечную ванну. — Но это же растения! У них же нет ног! Я уж не говорю о голове и мозгах!
— Вместо ног у них корни, — сказал Шехтель. — А мозг распределен равномерно по всему телу. Поэтому, кстати, местные аборигены очень живучи.
Мне казалось, что трава росла густым ковром, я не мог бы сделать ни шагу, не примяв или не раздавив какой-нибудь стебель. Становиться убийцей у меня не было желания, и я застыл подобно памятнику.
— Продолжим обзор, — поспешно сказал писатель-романист Моцкин, которому тоже было явно не по себе.
— Как угодно, — согласился Рон Шехтель.
Третий по счету мир был пустым и голым как лысина. До самого горизонта тянулась ровная поверхность, гладкая и блестящая, будто покрытая лаком и протертая тряпочкой. Я не могу назвать цвета, поскольку он все время менялся, перетекая волнами. В желтом небе низко над горизонтом висело тусклое красное солнце, больше похожее на раскаленную сковородку, чем на животворящее светило.
— Ты не ошибся? — спросил Эльягу Моцкин. — Здесь нет никакой жизни.
— При чем здесь я? — обиделся Шехтель. — Приборы выбрали этот мир. Значит…
Он не договорил, потому что на гладкой поверхности вдруг начал вздуваться пузырь, превратившийся в полушарие ярко-синего цвета. На полушарии возникли два пятна, подобные двум черным глазам, а между глаз появился рот, который сказал:
— Ухха… цмар какой…
После этой глубокомысленной фразы голове ничего не оставалось, кроме как скрыться под землю. Что она и сделала.
— Интересно, — сказал писатель Моцкин, пребывая в состоянии глубокой задумчивости, — слово «какой» случайно напоминает по звучанию ивритское или…
— Именно «или», — сказал Шехтель. — Приборы показывают, что аборигены живут здесь под поверхностью планеты. Нам туда не попасть.
— А тот, кто вылез, — спросил я, — он в кого верит — в единого Бога или в коллектив?
— В единого, — ответил Шехтель. — Цмар, он же сказал, разве не понятно?
— Конечно, — поспешил согласиться я, чтобы не прослыть тупицей.
— Поехали дальше, — сказал господин Моцкин. Он боялся, что следующий абориген вынырнет из-под земли прямо перед его носом.
— Хватит на первый раз, — предложил Шехтель. — Нужно проанализировать полученные данные.
— Неужели все эти жуткие твари — евреи? — воскликнул Моше Рувинский, посмотрев запись нашего путешествия.
Комментарии специалистов — Бельского и Фраймана — были сугубо техническими, и понять их сумел лишь испытатель Рон Шехтель.
— Нет, — сказал я. — Они еще не евреи, как не были еще евреями сыны Израиля, которых вывел из египетского плена Моше.
А доктор-теоретик Фрайман добавил внушительно:
— Прошу не забывать, что во всех рассмотренных случаях мы имеем дело с ситуацией выбора. У каждого из этих племен свой Синай, своя пустыня и свой фараон, не верящий в единого Бога. Если Бог есть, то именно сейчас он должен явиться и дать избранным им народам заповеди. Не знаю — шестьсот ли тринадцать, а может, тысячу двести или сто тридцать три, все зависит от местных условий.
— Я вот чего не понимаю, — сказал писатель-романист Эльягу Моцкин. — Наша Тора содержит, как утверждают, в зашифрованном виде все сведения о прошлом и будущем евреев и других народов Земли. А та книга, которую тамошние аборигены назовут все-таки не Торой…
— Она тоже будет единственной и неповторимой, — подтвердило юное дарование Бельский. — Творец, сами понимаете, один, а миров он во вселенной создал бесчисленное множество, и в каждом мире избрал он себе в качестве лакмусовой бумажки один народ, так должен же он позаботиться о том, чтобы даровать своему народу — каждому! — по Книге.
