Зловонные язвы уже не было толку обрабатывать — напрасные мучения. Джереми просто сидел рядом, гладил львицу по тяжелой голове, чесал за ушами, тихо говорил ни о чем. Перегородки между стойлами делали конюшню особенно темной, но Джереми не зажигал фонаря. Он успел приглядеться и, возможно, его глаза светились тем же тусклым огнем, что полуприкрытые глаза Суламиты. Настал день, когда она отказалась пить, а ночью начала умирать.
Сострадание сменялось усталостью, и он невольно думал: «Скорей бы уж…» Он думал еще о своей возможной неправоте, о том, что блестящий прозрачный шприц все же лучше темноты и зловония, что Салли, которой он сам не один раз делал уколы, ни о чем не догадалась бы, не сочла бы его предателем… А если бы догадалась? Может, поблагодарила бы? Способно ли животное желать смерти? Смерти — нет, а покоя и прекращения боли?.. Круг привычных мыслей, из которого не находили выхода и более мудрые философы. И еще один знакомый напев: разве ты не обрадовался, когда получил то письмо и узнал, что она умерла? Что, если бы Ли вот так же страдала в каком-нибудь бараке? То-то и оно, брат своих братьев… Эти мысли давно потеряли убийственную остроту, став лишь отголоском прежней боли, вроде мучительной ломоты в отрезанной ноге. Джереми не застонал, как бывало, не саданул кулаком о деревянную перегородку, а просто вздохнул, переменил руку и снова заговорил: ничего, старушка, держись, рыжая, недолго осталось…
Оставалось и в самом деле недолго. Вздохи стали реже, с мучительными промежутками, спина львицы судорожно выгнулась. Джереми коснулся ладонью скрюченной лапы: тепло уже покидало ее, а шерсть была покрыта запекшейся коркой — гной, кровь из пасти — в темноте не разобрать. Он почувствовал, что должен убрать руку, что Суламита хочет быть совсем одна. Он попрощался и отодвинулся на полшага, и отчего-то вспомнил приходского священника, у которого школьник Джереми спросил, можно ли молиться о вознесении умершей собаки, и как тот вознегодовал, приняв вопрос за насмешку, а потом наябедничал старому Флинну, что его сын кощунствует… Пусть они не возносятся, сказал он кому-то. В конце концов, это не наше дело. Но пусть ей будет хорошо.
Снаружи светало, щели обозначились белым. Снова повернувшись к Суламите, он сразу увидел, что все кончено: ребра не вздымались. Голова лежала между лапами, шея казалась странно тонкой, потому что морда чудовищно отекла, выглядела каплевидным наростом без глаз, без ушей… Господи, подумал Джереми, холодея. Когда же это случилось, и что это вообще такое, будь я проклят, отчего?.. И тут же, словно отыскался ключ к загадочной картинке, он понял: то, что он видит, уже не львиная морда, но человеческий затылок.
Задыхаясь, Джереми сунул руку в карман, но фляжки не было, он оставил ее в номере: старушка Салли не любила запаха виски. Что ж, досмотрим кошмар до конца, ведь есть же у него конец?.. Он присел на корточки и коснулся распростертого тела. Холодная корка. Панцирь. Известняк. Какой, к чертям, гной — это камень, холодный камень… И тут, словно электрический ток, в пальцы ударила дрожь.
Каменная короста пошла трещинами, как штукатурка. Львица подтянула к себе передние лапы, оперлась на них, горбатую спину рассекла трещина, и покуда там расправлялись крылья, медленно выпрямилась стройная шея. Лицо, нечеловеческое, большое, как у статуи, и все же прекрасное, округлые губы и упрямые, чуть раскосые глаза, вспыхнувшие в полутьме кошачьим мерцанием… Ошеломленный, полумертвый от потрясения Капитан Моро преклонил колена перед той, которую звали Сфинкс.
Она повернулась к нему, и — он явственно разглядел это — каменные губы раздвинула улыбка. Голос был женский и львиный, дважды знакомый и мягкостью, и урчащей дрожью, словно золотой шар катился по золотым плитам.
— Слушай загадку. Червь умирает в корчах, и всякий назовет его мертвым, и когда разорвется кокон, глупцы уверятся в смерти, не видя летящего. Не торопись отвечать. Я вернусь, когда позовешь.
Мягкими шагами она прошествовала к двери. Звякнул крючок. Человек и крылатая кошка вышли в маленькую улочку позади цирка, под холодное предрассветное небо, к слепым окнам домов и молчащим деревьям. Ей не нужен был разбег для полета, она собралась в комок и прыгнула так, будто хотела оказаться на крыше соседнего дома, и взмах исполинских крыльев взметнул мелкий сор над панелью, и липовые кроны отозвались шелестом. Никого не было поблизости, по крайней мере, никто не заорал от ужаса — то ли еще можно увидеть возле цирковых конюшен!
Так вот что бывает со львами, когда они доживают до старости.
Джереми неловко опустился на порог, чиркнул спичкой о подошву, закурил. Я, вероятно, настоящий псих, вяло подумал он. Вероятно, я сегодня же выдам себя чем-нибудь, и меня запрут, а может быть, даже свяжут… Все это его не пугало, не волновало и, пожалуй, он не верил доводам рассудка. Виденное не было галлюцинацией. Но что я скажу этому типу с пробором? Где мертвая львица? Вообразив его лицо, Джереми рассмеялся в голос. Чокнутый укротитель выпустил-таки опасное животное на улицы города — тут тебе, старина, не сумасшедшим домом пахнет, а полицейским участком!
Салли, Суламита, милый зверь. Вот как все хорошо устроилось, и я был этому свидетелем. А ведь я знал, хитрюга Салли, что ты немножко человек. У тебя всегда были в морде человечьи черты, не только львиные.
Это не имело ничего общего с формальной логикой. Просто тихий голос старого медицинского справочника прошептал несколько слов из середины абзаца, несколько строк, которые когда-то заставили его замычать от боли и залпом осушить очередной стакан. «На этой стадии инфильтрация в ткани обычно приводит к характерному искажению черт лица — появляется так называемый львиный лик…»
Львиный лик. Проказа. Смерть. Старина Солли, засыпающий после укола. Мадам Флинн скончалась, скорбим и соболезнуем… Он вскочил на ноги, огляделся, ища подтверждения у домов и старых лип. Ведь я сперва не поверил! Я знал, что этого не может быть, что письмо лжет, и запрещал себе думать об этом, проклятый кретин, твердил, что все к лучшему, а теперь я ничего не узнаю. Никогда ничего… Так нет же, теперь я узнаю все! Я разгадаю твою загадку, ты, рыжая кошка!
Помощник директора повел себя именно так, как это представлялось Джереми: орал, топал ногами на служащих, проклинал себя и арендную плату, принятую от маньяка Флинна. Но после того, как и в вечернем выпуске не появилось сообщений о кровожадном хищнике на свободе, он решил махнуть рукой на эту идиотскую историю. А несколько раньше, в час отхода парижского экспресса, вокзальная публика глазела на седого всклокоченного мужчину в грязном костюме и с одним маленьким саквояжем, садящегося в первый класс.
