вдруг показалось, что по какой-то причине из дверного проема с минуты на минуту выйдет мама. Не вот это белое безликое тело в саване, а как она любила — в широком платье с самодельном рисунком, с платком в волосах и этой ее улыбкой, маскировавшей всякую усталость. Рем нервно сморгнул и покрепче перехватил пакет с прахом. В ушах застучала кровь.
Он и не заметил, что Дези, в противовес ему, совсем замедлилась, а несколько шагов спустя и вовсе остановилась, как вкопанная.
— Рем, подожди.
— Давай быстрее, Дез.
— Я не могу, — сказала она и вдруг начала рыдать прямо посреди улицы. — Пока мы не зашли, мне кажется, что она все еще там.
Шумный вздох и снова рыдания. Потом опять вдох в попытках успокоиться. Почти получилось. Полные губы растянулись в улыбке, но слезы пробивались, как помехи.
Рем обреченно помотал головой, стараясь затолкнуть ворочавшуюся под горлом тошноту обратно в живот. Потом подошел к сестре и, взяв за плечо, притянул к себе. Дез вцепилась в насквозь мокрую футболку и принялась выть, трястись и всхлипывать. А Рем стоял рядом, словно не хотел смущать. Он снова и снова переводил взгляд то на кудрявую голову Дези, то на их дом в конце улицы.
И тут до него дошло.
Теперь там будут жить только они вдвоем.
Никто больше не заставит их брать выходные так, чтобы хотя б раз в неделю устроить семейный ужин.
Никто не будет ругаться из-за оставленного на столе хлеба.
Никто не расскажет историю о жизни в старые времена, когда океан еще облизывал этот берег. Никто не будет петь старые песни прокуренным голосом и готовить кашу в микроволновке.
Никто не подбодрит своим неизменным: «давай через “не могу”».
Фелиз Домингос-Сальва ушла навсегда.
И Рем заплакал.
Глава 2. Давай через «не могу»
Рем проснулся с полпинка. Буквально.
Когда он распахнул глаза, Дези заносила уже покрасневшую ногу, чтоб еще раз поддеть носком его ботинок.
— Да встал я, встал, — пробурчал молодой человек и, в подтверждение своих слов, оторвал задницу от набитого мягким мусором мешка, служившего ему и креслом, и зачастую, постелью.
За несколько часов сна тело задеревенело, напоминая ноющей болью о том, что он приближается к отметке средней продолжительности жизни и ему (по официальным данным) не так уж много осталось. Спина подтверждающе хрустнула, заставляя пожалеть о том, что он вообще предпринял попытку поспать. Если бессонница его не доконает, то это сделает разваливающийся позвоночник.
— Я не могла добудиться тебя полчаса, — надула губки Дезире и бухнулась на второй такой же пуф. Загорелые коленки оказались на уровне головы, и вся ее поза со скрещенными на груди руками делала Дези больше похожей на ребенка, чем на взрослую. А взрослеть уже было пора.
Рем встряхнулся. Трекер, подключенный к единой системе здравоохранения Лас-Риаса запищал, выводя на экран информацию о сне: четыре часа, из них глубокого сна только двадцать минут, при немедленном употреблении витамина Х12 можно приступать к работе. К счастью, у Рема был выходной на целые сутки.
Он взмахнул рукой, и экран заморгал, выводя последние новости, сводки погоды и сообщения. Около десятка человек, кто близко общался с их семьей, успели выразить свои соболезнования и в тревожной торжественности поприветствовать Рема как нового глазу их скромного семейства. Кто-то в надежде напроситься на приглашение на поминки тратил кучу символов, чтобы напомнить, какой замечательной, смелой и «своей» была Лиз. Не то, что большинство фиф из Верхнего города, которых тридцать лет назад первыми выгнали после забастовки врачей.
— Это все очень мило, но поминки мы организовывать не будем, — пробубнил Рем.
— Мы же не богачи, — поддакнула Дези. Она уткнулась в трекер и теперь сидела в социальных сетях. Сквозь окошко экрана подсматривала жизнь в Верхнем городе, словно ничего и не случилось. Только чуть резковатые движения рук выдавали ее нервозность.
Рем еще раз потянулся и обошел дом, словно примеряя его на себя вместе с новой ролью хозяина. Владения у него, правда, были скромные. Четыре картонные стены, крыша, два пуфа, низкий стол, микроволновка, маленький холодильник (когда-то он был отельным). Пара перегородок прятали от любопытных глаз душ (в котором вода появлялась дважды в сутки) и сортир. Главная гордость — мини-биосфера из толстого стекла со специальной лампой. По сути, это был аквариум без воды, в котором в фиолетовом свете лампы Фелиз выращивала то фасоль, то горох, то острый перец. Последний был ее гордостью.
Фелиз родилась в Верхнем городе. Училась там, долгое время лечила богачей. У нее все было схвачено, и семья ею гордилась, готовили ее замуж за какого-то чиновника, создавшего большинство действующих протоколов для системы здравоохранения. А потом она приняла участие в забастовке врачей, которые требовали сделать медицину доступной для жителей Нижнего города. У власти ответ был простой: «Хотите — делайте». Всех участников собрали и выслали в Нижний город. Фелиз даже никакие связи не помогли. Но она ни разу об этом не пожалела, по крайней мере вслух. Она поселилась прямо в больничном корпусе и принялась лечить. Вышла замуж за своего же пациента, в общем, у нее жизнь сложилась довольно неплохо. Ее все любили.
«Все любили», — повторил про себя Рем. Он вдруг понял, что уже минуту пялится на полку. Там две покоцанные банки из-под круп стояли впритирку друг к другу. На одной Дези написала «mãe», а на второй — «pai». Снова вместе. Сердце защемило. А через секунду тупая ноющая боль выродилась в какую-то лихорадочную энергичность. Захотелось что-то сделать прямо сейчас: передвинуть все, что не приколочено, разжиться краской и покрасить стены, что угодно.
А еще нужно было найти Дези работу. После смерти Фелиз ее место занял кое-какой врач без квалификации, и Дези перестали пускать медсестрой. Мол, на младший персонал ресурса нет. Это было ударом ниже пояса. Вообще-то Дези неплохо справлялась с ролью медсестры. Она с самого детства таскалась с матерью в госпиталь, меняла пациентам повязки, ставила уколы, накладывала швы, а иногда просто развлекала их разговорами, держала за руку умирающих, которым очень хотелось (хоть и было невыносимо) перед последним
