Колдунья же дула по лыжне и сладко мечтала, как станет свежевать чудушко-юдушко, отделять требуху от тулова. Требуху — для секретной знахарской надоби, а тулово она сожгет и пепел с песнями развеет по ветру, по кругу, чтобы пал он на все стороны света. Но не весь пепел развеет: немножко унесет в мешочке домой, на всякий случай. Авось пригодится и для наговору, и для черной злой порчи, и для великого исцеления! Глухими, темными деревенскими ночами она узнает его силу. И летними колдуньими утрами, сбивая тонкими проворными ножками густую росу с травы, станет приходить на место, где сгорел от ее рук непокорный чудушко-юдушко, и проверять, не зацвел ли дивным цветом на земле, смешанной с пеплом, чудесный желтый с алым, редко кому дающийся в руки цветок-моркоток, воркоток?.. Как только мысли соскакивали на это, икотка подпрыгивала на лыжной тропе и пускалась бежать впереди егеря еще шибче. Станет, станет она Великая Икотка!
Так шли эти двое, думая каждый о своем, и оба торопились, чтобы приблизить миг высшего своего счастья, и у обоих оно было разное, только достигалось, как это часто бывает, одним делом.
Да, а ведь был еще и третий! Он тоже крался к своей цели и делал это позыбистой, мелкой и пряткой, забытой с осени походкой. И едва Егутиха с Авдеюшкой выскочили к невидному из-за деревьев крохотному угорбочку, к которому вел след, как медведь возник перед ними. Самый первый из всех он выбежал на вершину угорбочка и, ужасно взревев, ударил лапой по жердям, из-под которых несся к ноздрям мешающий ему жить запах свежей пищи. Жерди вздыбились, и шатун вздыбился над землянкой. Вдруг он увидел оторопелых, прямо на него еще по инерции бегущих колдунью с егерем и, поднявшись во весь рост, раскинув в стороны передние лапы, пошел на них, защищая свою жизнь и свою добычу. Икотка заверещала и стала метаться в страхе впереди Авдеюшки, не соображая, что делает и загораживая ему прицел. Он же, верный своему служебному долгу и охранительному инстинкту, твердо понимающий, что стоит только повернуться спиной — и от медведя не уйти ни ему, ни старухе, уже встал перед зверем в надлежащую позицию и взвел курки. И вместе с грохотом, яростным криком медведя, с визгом обезумевшей старухи над крохотным шатерком стоящей посреди леса полянкой в заволокшем ее горьком пороховом чаду вознесся страшный, мучительный, заунывно-гнусавый стон полуконя-получеловека. Словно большая, закрывшая мир птица повисла над землянкой и тремя мечущимися возле нее существами. Стало темно. Затем снова посветлело, и вместе со светом на поляну пришел ужас. Он сковал, застудил всех в нелепых позах и заставил пережить смерть. Прошел мгновенно, лишь только какая-то полоса голубого света пересекла небо.
И, очнувшись от такого наваждения, трое находящихся в этот момент возле Федькиной землянки опрометью кинулись в разные стороны. Икотка с высоким выхухольим писком первой, не касаясь снега, вихрем донеслась до ближних кустов — и исчезла за ними навсегда. Визжа, заваливаясь и хватаясь за сердце, брызнул в сторону шатун. Только Авдеюшко в стремительном обратном беге держался того пути, которым пришел.
Лишь Федька Сурнин отошел от сельсовета после разговора с Кривокорытовым, как непривычный для дня сполох пронесся над его головой. Потемнело, снова посветлело, и одинокий печальный крик пришел из-за леса. На душе у Федьки стало тяжело, и он прибавил шагу. Теперь он бежал и видел кругом себя, что и деревня вроде бы как-то изменилась: люди казались неспокойными, они кричали что-то друг другу, двигались быстрее, чем всегда, собирались в кучки и о чем-то возбужденно толковали. Бабы бежали с речки с полными ведрами, ребятишки неслись из школы. Вот один с громким смехом бросил в ноги Федьке свой портфель. Споткнувшись, Федька перекувырнулся, встал и огляделся. Нет, все было нормально. Никто никуда не спешил, никто не кричал. Да, в общем-то, и улица была пуста. Наверно, все это показалось Сурнину, потому что он сам торопился. Однако душа была тяжелой, и он снова убыстрил шаг. И, не забегая за лыжами, надеясь на утоптанную и крепкую лыжню, направился к лесу.
Он еще не дошел до леса, как из-за деревьев выскочил человек. Это был егерь Кокарев Авдей Николаич. Увидав Федьку, он вскрикнул, упал вперед себя на руки и, раскинув лыжи в стороны, на четвереньках нелепо пополз по лыжне. Остановился, посоображал, что же ему мешает в таком передвижении, выдернул валенки из лыжной сбруи и, встав на ноги, ходко помчался к деревне, где скоро и исчез за домами.
«Ать ты!..» — подумал Федька.
Подойдя к земляночке, он долго стоял над ней, полный грусти. В ней было пусто, никаких следов друга-сердяги. И кругом — ни следа, указавшего бы дорогу, которой он ушел. Только неподалеку темным большим пятном лежал мертвый медведь.
Жерди с крыши были разбросаны вокруг словно какой-то неведомой силой, а в саму землянку еще не насыпался снег, она лежала внизу перед Федькой, и ему казалось, что в ней все так же тепло и темно, как и тогда, когда они вдвоем с Мироном коротали здесь дни и ночи. Вот Миронова лежанка, баклага и ковшик, из которого он пил, недоеденная хлебная корка в углу… Эх, друг! Федька подобрал валяющееся возле землянки ружье егеря, подумал, куда можно бы его приспособить для своей корысти, но, решив на всякий случай не связываться, сделал по-другому: размахнулся, ударил по дереву, еще раз… Исковерканное, бросил тут же. То, что он так обошелся с вещью, принадлежащей самому всесильному Авдеюшке, наполнило смелостью и отвагой маленькое Федькино существо: похлебав ртом крепкий густой воздух, он распер им грудь и закричал на весь лес:
— Эй, Миро-он! Эй, друг-сердяга-а! Сиктын-мактын, ёкарный бабай!..
Но было тихо, и даже эхо не отозвалось.
Сгорая от нетерпения, Иван Кривокорытов выждал ровно час после Федькиного ухода и двинулся к нему. За этот час он еще раз уточнил вопросы, которые должен задать нездешнему разумнику, хотел даже записать их на бумажку, но потом все-таки решил не делать этого, чтобы обойтись без подозрения. Иван дрожал от возбуждения; наконец-то он все узнает, все ему станет ясно в жизни, и в соответствии с этим знанием он будет строить свое отношение к миру и людям и самих людей учить хорошим, правильным, вытекающим из единственно возможной линии делам.
Уже выйдя из дома, он вспомнил о Мильке. Почему она заболела? И зачем, когда она лежала больная, Федька выгнал его из своей избы, не дал побыть с ненаглядной, ведь он, Иван, по сути, имеет на нее больше прав, чем законный муж? А если Иван и сегодня придет, чтобы увидеть Мильку, Сурнин снова может его выгнать, очень даже спокойно. Скорей бы уж она выздоравливала, тогда снова будут встречи на высоком бережку, над речкой, за далекими деревенскими избами. Сначала речка будет подо льдом, и они протопчут туда тропочку по снегу, потом весна сгонит лед, забормочет, зазвенит по камушкам-кругляшкам чистая холодная вода, пойдет в рост клейкая верба. Настанет лето. И однажды, встретившись с Милькой на закате дня, он, Иван, перенесет ее через эту речку по мелководью. Что будет дальше? Все пойдет, как раньше, пятнадцать лет назад, или будет по-другому?.. Что ж, как-нибудь да будет…
