— Не спорю. Но вы выбрали для поездки необычное время года. В деревне пошли пересуды, ни к чему хорошему это привести не может. Общество требует разъяснения. Прошу вас довериться мне.
— А вы мне расскажете, что здесь у вас делается?
— Обязательно. У меня секретов нет.
— И у меня секретов нет. Кстати, моего гостя вы прекрасно знаете, это Игорь Игнатьев. Писатель.
— Да. Я знаю его.
— Игнатьеву придется неделю пожить на моей даче. Вот, собственно, и весь рассказ.
— Какие-то проблемы?
— Можно и так сказать.
— Могу ли я узнать источник ваших проблем?
— Конфликт с начальниками.
— Вот даже как. Вы нашли начальников?
— Скорее, это начальники нашли нас.
— Если я правильно понял, это означает, что со дня на день мы должны ожидать нежелательных посетителей?
— Это маловероятно. Но исключить не могу.
— Понятно.
Я и сам с удовольствием бы сказал — понятно, а потом рассказал Гольфстримову все, как есть. Но я давно потерял надежду самостоятельно понять что-нибудь. Мне осталось одно: рассчитывать, что сегодня вечером ко мне придет отец и разъяснит очередную порцию загадок, свалившихся на мою несчастную голову. Я представил, как говорю Гольфстримову: «Николай, я спрошу у папы и, если он разрешит, то сразу вам все расскажу». Самому смешно стало.
— Странный вы человек, Иван, привезли нам проблемы, и еще посмеивайтесь.
— Это нервное.
— Игнатьева будут искать?
— Повторяю, это маловероятно.
— Вам нужна помощь?
— Не знаю, — признался я. — Игорю надо неделю перекантоваться в вашей деревне. Было бы замечательно, если бы о его пребывании никто не знал. Но ваши пограничники у шлагбаума проверили его документы. Кстати. Что это за выходка? В чем смысл вашего шлагбаума?
— Мы стараемся контролировать чужаков, которые без приглашения пересекают нашу административную границу. В целях безопасности.
— Вы объявили войну всему окружающему миру?
Гольфстримов рассмеялся.
— Нет, мы не сумасшедшие. Наша главная цель — помешать чужакам скупать наши земли. Я уже говорил вам, Хримов, что мы — люди мирные. Но на своей земле хотим жить по правилам и заповедям, которые завещали нам наши предки. Жить в мире и согласии с чужаками — это хорошо. Но, как я понимаю, вы на своей шкуре поняли, каково это — безропотно потакать начальникам. На минутку потеряешь контроль, и они пинками прогонят нас с собственной земли. Запретив бесконтрольную скупку нашей земли, мы защищаем наши кровные интересы. Война нам не нужна. Мы хотим жить своим умом. Разве это преступление?
— Но как же быть со мной?
— А что вы? Простите, Хримов, но вы не начальник.
— Значит ли это, что я смогу жить рядом с вами, нарушая ваши законы?
— В каком смысле?
— Мой образ жизни так не похож на деревенский.
— Вы собираетесь указывать крестьянам, что такое хорошо, а что — плохо?
— Вообще-то, да. Я ведь писатель, если не забыли. Это мой профессиональный долг.
— Указывайте, что с вами поделаешь. А мы почитаем. Писатель писателя поймет.
В голове моей что-то неприятно щелкнуло. Писатель писателя убивать не должен. Я закрыл глаза и четко, словно наяву, у меня в мозгу возникла страшная картина: в моей машине на переднем сиденье с открытым ртом и двумя пулевыми дырками в черепе полулежит Игнатьев. Я оборачиваюсь к Пермякову, сжимающему в руках дымящийся пистолет, он смеется, внезапно в поле моего зрения появляется странного вида блондинка, она стреляет в меня, я ощущаю два чудовищно болезненных толчка в грудь… Мне ужасно больно. Я умираю.
И прихожу в себя. Так могло быть, но, по счастью, нам удалось избежать этого ужаса.
— Не волнуйтесь вы так, Хримов, конечно, мы защитим вашего друга, — твердо сказал Гольфстримов. Он был настроен решительно. — В наших краях ему ничего не грозит. Правильно сделали, что привезли его к нам в дерев-ню. Мы произвола не допустим.
— Не могут ли начальники купить ваших охранников?
Гольфстримов засмеялся.
— Воспользуюсь вашим термином: это маловероятно. Деньги — хорошая вещь, но они не всесильны.
Я с легким сердцем оставил Игнатьева на попечительство Гольфстримова. Не приходилось сомневаться, что он в безопасности. Я был уверен, что писатели проведут следующую неделю с несомненной пользой. Заинтересованное обсуждение проблем внутренней эмиграции в совокупности с горячими спорами о легитимных путях достижения гармонии между внутренней и внешней свободой человека обязательно должно привести к появлению новых литературных творений. Я поймал себя на мысли, что было бы неплохо прочитать следующий текст Игнатьева. Интересно будет посмотреть, как скажется на сюжете книги наша история. А в том, что без этого дело не обойдется, я не сомневался.
Гольфстримов отправился к своим гвардейцам, он должен был предупредить их о возможных инцидентах. Ко мне подошел Игнатьев, пожал руку.
— Спасибо, Иван. Не знаю, как бы я без вас справился. Думал, что уже и не выкручусь. Они бы меня обязательно пристрелили, если бы не вы.
— На моем месте так поступил бы каждый.
— Ерунда, — Игнатьев поморщился. — Я не хотел говорить, почему Пермяков и Пугачев хотели меня убить. Но почему вы не спросили меня?
— Если вы захотите, то и сами расскажете. А если — нет, то какой смысл спрашивать?
— Вы правы. Я молчал, потому что не хотел подвергать вашу жизнь опасности, некоторые знания бывают смертельно опасны. Но ситуация резко изменилась, по-моему, ухудшить ваше положение нельзя. И так хуже некуда. Не исключаю, что мои знания помогут вам выжить.
Я молча ждал продолжения. Игнатьев налил себе стакан воды, отпил немного, вышел в соседнюю комнату и вернулся с тетрадью. За время его отсутствия я успел бросить в его питье Настасьину таблетку.
— Вот, я здесь все написал. Главное, я узнал, что наш Пугачев — начальник. А еще, я знаю, что такое гротавич. Это средство для обретения бессмертия.
Игнатьев залпом допил воду, и его моментально стошнило.
Больше меня в деревне ничто не удерживало. Пришло время возвращаться домой. Если бы я мог рассказать Анне историю, случившуюся со мной, она смогла бы гордиться не только тем, что я складно сочиняю книжки, но и тем, что и в практической жизни сумел сделать что-то реальное. Поставил себе задачу спасти Игнатьева и спас его. Но идея посвятить Анну во всю эту дребедень показалась мне не слишком удачной.
Проблема заключалась в том, что я не сумел бы складно поведать, что со мной произошло, даже если бы рискнул это сделать. Детали стерлись из памяти. Честно говоря, я помнил только одно — я спас Игнатьева. Остальное моя память не сохранила. Самое обидное, что я не могу внятно сформулировать, что же героического я совершил? Ну, подхватил знакомого писателя возле станции метро и отвез на дачу, перепоручив заботу о нем другому писателю — Гольфстримову. Вот, собственно, и все. Маловато для того, чтобы заслужить восхищение такой женщины, как Анна. Легче написать Большую книгу.
