Журналисты молча кивнули, миниатюрная камера приветливо мигнула красным глазком.
Сергеев откашлялся и начал:
– Значит, я, как вам сказали, полковник Сергеев. Значит, хочу вам доложить, что по решению уральского правительства… да…вот…значит был начат… ну сформирован уже короче… Добровольческий корпус имени Ельцина. Да… Значит, почему именно Ельцина? Значит, рассказываю. Ельцин был первым президентом России, так? И он был первым, кто сделал решительный шаг навстречу её демонтажу… Вот… Ну, то есть, враги не дали довести ему дело до конца и вот… Значит, процесс затянулся… Да. Но мы, уральцы, помним своего земляка, дошедшего до Москвы и показавшего… этим… москвичам… москалям, кто в доме хозяин. И во всём мире он известен, да! - было очевидно, что полковник старательно воспроизводит некие тезисы, написанные Водянкиным.
Сергеев потел и тяжело дышал, но мужественно глядел в камеру.
– Известен как демократ! Как борец за свободу народа от кровавой клики московских палачей! Значит, поэтому мы, ну… то есть ну вот уральские патриоты… Военные… Решили, что вот, ну, надо как-то собраться всем и дать отпор этим… Этим сволочам и узурпаторам! Которые тянут свои лапы к вольному сердцу Урала… Несут смерть и разрушение народам Евразии…
Сева слушал Сергеева и впадал в какую-то задумчивость, которая постоянно находила на него, когда приходилось выслушивать лозунги. Вот, например, сидит перед ним здоровый русский мужик, военный. Несёт какую-то несусветную ахинею про Ельцина. А явно ведь присягал когда-то и Федерации, тому самому Ельцину, борцу за свободу… А может ещё и Союзу. Ну, во всяком случае, каким-нибудь скаутом-октябрёнком или как там у них это называлось, был. И вдруг - на тебе. Сидит такой самоуверенный болван и чешет что-то про кровавую московскую клику палачей. Интересно, тоскует ли он по Родине? По великой стране?
Сева всматривался в нарочито-мужественное, плакатное какое-то лицо Сергеева и ему подумалось: нет, нет у него никакой ностальгии. Ностальгия по Союзу тянулась, пока была Россия, его преемница, немногим уступающая по территории. А вот когда не стало России - люди сразу забыли и Союз, и Россию. Как отрезало. Наверное, в этом причины упадка Римской империи, точнее - равнодушия к её наследию со стороны тех, кто пас баранов на Форуме и растаскивал на сортиры храмы и дворцы. В этом-то и отгадка: римляне веками курочили древние здания, разбирали их на кирпичи и пережигали имперский мрамор в известь, потому что они не чувствовали никакой внутренней связи со всеми этими храмами и статуями. Для них это была просто среда обитания, как лес и поле, как река и море. Поэтому можно и лес рубить, и колонны ломать, и колодцы копать и куски мрамора пережигать на известь.
Пока был жив хоть призрак Империи, просто ощущение, что вся эта помпезная требуха имеет хоть какое-то отношение к современности, является её фундаментом, и вот эти все величественные императоры прошлого - как бы предшественники нынешнего, каким бы ничтожным он ни был.
Вообще, в некие осевые моменты, когда величие переходит в упадок, величайшими государствами вполне успешно руководят полные ничтожества, власть которых покоится на унаследованном от прошлых властителей авторитете. И ведь именно они обычно остаются в памяти поколений, как добрые правители из добрых старых времён. Но потом чреда ничтожеств приводит к окончательному краху, и вся эта фанаберия начинает интересовать только историков, да и то через многие годы, потому что современникам тошно смотреть на своё ничтожество на фоне хрестоматийного величия предков. С другой стороны, чем хуже идут дела, тем громче прославляются древние доблести. Ну, чтоб задрапировать военными знаменами прошлого убогие поражения настоящего. Так и сейчас: нет ни Союза, ни России - и кроме тоски, ничего их артефакты не рождают. Даже какую-то неловкость… Вот реально, что мог испытывать безграмотный житель средневекового Рима ко всем этим мраморным истуканам с надписями? Ничего, кроме христианского стыда за их наготу. Уж точно не чувство родства. Поэтому он их стыдился и при случае не отказывал себе в удовольствии утопить нагую мраморную бабу в выгребной яме или оттяпать бесстыднику его бесовскую башку. Но это не ненависть, нет. Скорее, постепенное исчезновение остатков прошлого проходит на фоне полного равнодушия населения. С этим же связан и упадок Православия. Десятилетия казённого торжества, натужного возрождения и принудительного воцерковления, а потом - невиданное моральное падение, по сравнению с последствиями которого даже большевицкий террор меркнет.
– И значит, вот… Честные люди со всей… ну изо всех стран, оккупированных Пироговым, вот они собрались на Урале, и заявили… ну, значит, что готовы отомстить… И бороться… И я, значит, вот по поручению правительства был назначен… Ну как бы курировать этот проект, - Сергеев выдохнул и с надеждой посмотрел на Водянкина, - Всё?
– Замечательно, просто замечательно, господин полковник. Вопросы есть?
– Численность корпуса и вооружение? - бойко спросила девочка с телевидения, восторженно глядя на бравого полковника.
– Значит, численность - это секрет. А вооружение, значит, самое современное. Новейшие вертолёты и скоростные танки. Пусть, значит, москали готовятся… Мы готовы к бою!
«Ну вот и заголовок готов!», - подумал Сева и весь будущий материал, от заголовка до содержания стал ему ясен и очевиден. Можно было возвращаться в офис, да и по дороге уже можно наговорить текст какой-то, потом только поправить.
Водянкин хотел что-то ещё сказать, но его коммуникатор включился и Сева увидел на экране лысого и неприятного мужчину, впрочем, широко известного: главный теоретик уральской идентичности - Михаил Сергеевич Жабреев. Водянкин явно не ждал звонка, но, послушав несколько секунд собеседника как-то странно улыбнулся и жестом указал всем на дверь, спешно пожав руки Севе и полковнику.
…Михаил Сергеевич Жабреев всю жизнь считал себя русским интеллигентом. Даже в детстве он хотел быть только интеллигентом, о чём, к радости родителей и их гостей, публично заявлял начиная с пятилетнего возраста. Его родители, к слову сказать, были инженерами и, что вполне предсказуемо, всё детство прошло под гитару и стихи Окуджавы.
В итоге, в самом конце восьмидесятых он поступил на философский факультет. Некоторое время он чувствовал себя весьма комфортно, но потом со страной, где он жил стали происходить изменения, своё отношение к которым он не мог однозначно сформулировать. Сначала рухнул Советский Союз и Михаил Сергеевич даже радовался подобному развитию событий, потому что всем сердцем поддерживал Ельцина и идею российского суверенитета. В мрачном и неуютном 1992 году он защитил кандидатскую по модному ещё Бердяеву и начал тихонечко преподавать.
