— Я не собираюсь вас осуждать, — сказал Савин. — Не имею права, не знаю, что вам довелось пережить. Возможно, есть веские причины… Но вашей философии я никак принять не могу. Что это за разговоры о другом мире? Ваш мирок — ничтожная часть нашего, большого, так что извольте не играть в “затерянные миры”. Мы ведь можем и не потерпеть такой, с позволения сказать, философии, вывихов ваших…
— Ну да, — сказал Бенниган. — В случае чего, вы пошлете саперную роту, усиленную командой огнеметчиков, — и с проблемой покончено.
— Не утрируйте. Ничего подобного я и не предлагаю. Я требую не так уж много — можете вы мне рассказать что-нибудь конкретное?
— Ничего такого я не знаю.
— Ну что ж… — сказал Савин. — Дзен так дзен… Займемся насквозь прозаическим и не затрагивающим никакой мистики делом — мне нужен конь… У вас ведь хороший конь?
Высоко над равниной стояла большая и круглая желтая луна, вокруг нее колюче поблескивали крупные белые звезды. Вдали сонно замерло море. Савин остановил Лохинвара на вершине холма и смотрел вниз, на равнину.
Он был один. Отовсюду плыли холодные запахи ночи. Недалеко отсюда спал городок и светилось окно сержанта, — проезжая мимо, Савин увидел его за столом, но не зашел.
Савин тронул коленями теплые бока Лохинвара, и конь стал рысцой спускаться с холма. Внезапно он сбился с шага и сделал свечу, выбившую бы из седла менее опытного наездника. Савин усидел. Он навалился на шею коня, заставил-таки его коснуться земли передними ногами. До рези в глазах, до слез напрягся, всматриваясь вперед.
Ничего и никого там не было — голая равнина, залитая лунным светом, резкие тени от камней и кустов. И тишина, про которую не хотелось сейчас думать: “Гробовая”. А Лохинвар плачуще, жалобно ржал, дергал головой, стриг ушами, шарахался из стороны в сторону. Савин хорошо знал лошадей и понимал, что конь испуган, взволнован, досадует на тупость седока, не желающего бежать от опасности.
Он вспомнил снимки, которые показывал Лесли. Вспомнил все известные ему древние легенды, связанные с этим краем, — псы с зеленой шерстью и горящими глазами, дышащие холодом брауни, блуждающий под землей зачарованный волынщик, кровожадный Морской Конь… Злясь и досадуя на свой бессильный страх, Савин выхватил пистолет и выстрелил по равнине поверх головы коня. И еще раз. И еще.
И — ничего. Лохинвар немного успокоился, словно прислушивался или приглядывался, потом снова принялся нервно приплясывать. Савин достал камеру “Филин”, приспособленную для ночных съемок, и, не поднимая к глазам, стал водить ею вправо-влево, стараясь охватить всю долину. Другой рукой с зажатыми в ней поводьями он похлопывал коня по шее, шептал ему ласковые слова, но все усилия пропали втуне — Лохинвар был близок к тому, чтобы окончательно потерять голову и понести. Угадав это, Савин спрятал камеру, повернул коня и предоставил ему самому выбирать аллюр. Лохинвар сорвался в бешеный галоп. Ветер бил в лицо, длинная жесткая грива хлестала по щекам. Сначала Савин оглядывался, но вскоре перестал. Он только время от времени легонько натягивал поводья, давая коню понять, что по-прежнему остается хозяином.
Брызнула из-под копыт каменная крошка, подковы высекли пучок искр, Лохинвар замедлил бег, остановился наконец, запаленно водя боками.
Савин спрыгнул на землю, похлопал коня по влажной шее:
— Ну что ты, дурашка? Чертей испугался?
Лохинвар опустил ему на плечо длинную тяжелую голову, гулко всхрапнул. В его большом красивом теле затухал озноб испуга.
— Тебе легче, — сказал Савин. — Ты просто боишься. А мы еще и никак не можем понять, чего же мы, собственно, боимся…
В ответ на это рассуждение Лохинвар снова всхрапнул и попытался ухватить Савина за ухо. Савин легонько шлепнул его по губам, взял под уздцы, и они пошли к берегу, к тому месту — репортер хорошо изучил карту.
Они миновали покосившийся каменный столб, поставленный неизвестно кем, неизвестно когда и неизвестно для чего. При скудном лунном свете можно было разобрать черты грубо вырезанного человеческого лица. С моря наплывал туман, волокнистый, колышущийся, выползал на берег и никак не мог выползти, словно боялся коснуться камня и песка.
Здесь, то самое место. Савин стреножил Лохинвара старым приемом техасских ковбоев — привязал поводья к правой бабке, — прошел к воде, встал лицом к морю, спрятав руки в карманах куртки. Поднял воротник, затянул “молнию” до горла — от воды тянуло сырым холодом.
Сзади громоздились граненые скалы. Впереди колыхалась зыбкая стена тумана, скрывавшая пучину, — глубина здесь начиналась почти от берега.
Вот тут его и нашли. Старый служака, не поднявшийся выше сержанта — или не захотевший подниматься выше, — замкнутый вдовец, почти без увлечений, если не считать кактусов и пива в умеренном количестве. С чем же он столкнулся, и какое отношение к этому имеют обстоятельства его смерти?
Коротко заржал Лохинвар. Савин коснулся кармана. Нет, на сей раз это было радостное, приветственное ржанье — конь учуял сородичей. Савин прислушался. Перестук копыт, обрывки едва слышного разговора, а со стороны моря — словно бы удары весел по спокойной воде. Лохинвар снова заржал, и ему ответили чужие лошади.
Савин вскочил в седло и рысью тронулся в ту сторону.
У берега покачивался широкий баркас, осевший почти до уключин под тяжестью широких тугих мешков. Трое в обтягивающих брюках и мешковатых куртках с капюшонами стояли возле пароконной повозки и горячо спорили. Это был даже не гэльский — какой-то местный диалект, Савину неизвестный. Однако по жестам Савин вскоре понял, в чем дело: двое с баркаса ругают третьего, возницу, за то, что он приехал один, — видимо, им не хотелось самим таскать мешки. Вдали, в тумане, смутно угадывался силуэт длинного корабля.
“Контрабанда”, — сгоряча подумал Савин и тут же отбросил эту мысль, как глупую и вздорную. Контрабанду не возят на допотопных повозках и лодках; сохранившиеся еще “рыцари удачи” предпочитают более скоростные средства передвижения. Да и Лесли предупредил бы о чем-нибудь таком. И наконец, контрабандисты не стали бы терять драгоценные безопасные минуты на нудное препирательство из-за того, кому таскать мешки…
Савин подъехал поближе. Спорщики замолчали и уставились на него.
— Добрый вечер, — сказал он с коня.
Ночные трудяги кивнули, и один, ничуть не удивившись, что-то горячо затарахтел. Акцент у него был ужасающий, на одно исковерканное английское слово приходилось три — четыре абсолютно непонятных, но Савин все же сообразил, что его приглашают помочь и даже обещают заплатить. Подумав, он слез с коня.
