засунут в каземат, беглецы дружно запротестовали.
— Да не камера это, а комната для гостей, — пояснил начальник.
В новом помещении Сяву сразу напугала огромная люстра, угрожающе свисавшая с потолка.
— Вот эта уж точно задавит, — боязливо косясь, попрошайка обошёл опасный участок вдоль стенки.
В комнате стоял стол и несколько мягких кресел, застеленных белой тканью. Окно было заделано крепкой стальной решёткой.
— Вот на что у них идёт народное достояние, — Кнут пальцем указал на решётку.
Не успели друзья принюхаться к новой обстановке, как в комнату втолкнули взлохмаченного мужика, по своему виду и повадкам явного их земляка — гражданина славной Коммунизии товарища Бяку. Мужичок цепко оглядел беглецов, разинул рот в глупой улыбке и бросился всех обнимать, трясясь от возбуждения и неся полную околесицу. Говорил он быстро, обильно, но так путано, картаво и бессвязно, что ничего было не разобрать. Однако постепенно, немного успокоившись и перестав дрожать, он изложил беглецам не просто безрадостную, а скорее даже жутковатую картину:
— Кошмар! Прр, брр, хрр. Насилие! Издевательство! Дрр, фрр…
— Тебя били? — спросила сердобольная Вася.
— И били, и кололи! Хрр. Иголками. Брр. Под кожу и вот, фрр, сюда. — Бяка ткнул пальцем в задницу.
— Бежать надо, — затрясся от страха Культя.
— Догонят! Хрр, прр. Вырубят! Парлизуют.
— Как это?
Бяка растянулся на полу, задёргался, высунул язык.
— Тебя пр-пар-лизовали?!
— Фрр. Два раза.
— Ужас, до чего довели человека, — схватилась за голову Вася.
— Надо бежать, — прошептал Культя.
— Главное — улучить момент, — добавил Сява.
— Давно ты тут? — спросил Бяку Кнут, изо всех сил стараясь сохранить хладнокровие.
— Не знаю, дрр. Не помню.
— Оголодал? — посочувствовала Вася.
И Бяка опять принялся рассказывать, кривляясь всеми частями тела в нервном возбуждении.
Оказалось: пока Бяку не засекли капиталистические прихвостни, жить тут, с грехом пополам, было ещё терпимо, хотя если по-честному, то почти что и невмоготу, потому что буржуйское коварство поистине не знает границ. Бяку всё время норовили помыть, чтобы, улучив момент, подменить его одежду на совершенно никудышную, — такую тонкую и короткую, что прямо брр.
Кал сдавать разрешали только в специальном каменном грибе с дыркой, в которую того и гляди провалишься, и надо было, о, ужас! терпеть изо всех сил, пока найдёшь этот гриб. И случалось, что с непривычки Бяка несколько раз гадил прямо в штаны. А однажды выпустил он из живота лишний газ на улице, так эти буржуины носы позажимали да как завозмущались, а один кликнул мордоворота с дубинкой и этот мордоворот давай на него орать. А когда Бяка призвал Кузьмича в свидетели, что он всего лишь пукнул и в своё оправдание показал, как он это сделал, так этот мордоворот так пукнул ему в ответ из какой-то жестянки, да таким едким пердюхом, что у несчастного от слёз повылазили глаза и, что самое паскудное, приключился самопроизвольный сброс Кала, после чего его тут же схватили, отвели в белый гриб и, несмотря на мольбы и яростное возмущение, привязали к койке и принялись лечить!
— Как это? Что это? — трясущимися от страха губами спросил Культя.
— Берут такую тонкую длинную бутылочку с ядом внутри и с иголкой, и под кожу тебе, и под кожу. — Мужичок зажмурился от пережитого ужаса.
— А с едой тут как. С едой?
— Еды тут, вообще-то говоря, навалом, но, если зайдёшь куда и начнёшь свои способности демонстрировать, то смотрят, как на идиота, и несут еду совершенно никудышную, паршивую, да ещё завёрнутую в прозрачную тряпочку, чтобы все видели, какие они тут щедрые. А начнёшь эту ихнюю еду кушать, она и в горло не лезет, и к зубам прилипает, — гадость настоящая, ни тебе копчёных крыс, ни розовощёких опарышей — всё какое-то пресное, неаппетитное, размазянистое, такое, что сразу вспоминается поговорка: «Кал Коммуниста вкусней еды капиталиста»…
— Да-да, — приободрили товарища беглецы.
— И другое тут подозрительно. По улицам гуляют одни буржуи, хотя и замаскированные под бедняков своей дурацкой одеждой, а вот где рабочие — непонятно. Наверное, цепями прикованы к трудовым местам — надо же как-то кормить такую ораву бездельников…
— Факт!
— И ещё один жуткий ужас — эти огромные железные чудовища, в которых всякие тутошние дармоеды катаются. Как таких страшилищ выращивают непонятно, только бегают они с огромной скоростью, прямо, как наши тараканы, а уж рявкают так, что сердце обмирает, и, каждому понятно, что в таком случае может случиться, спаси и сохрани, Кузьмич, от такого позора. В общем, не жизнь здесь, а сплошные испытания. Хотя еды и много, этого не отнимешь, но такая дрянь, такая противная, что они её и сами есть не могут — постоянно выбрасывают. Любой бак на улице открой — там еда, но ни картошек вам, ни тыквочек. Несъедобная она совершенно, а если даже и начнёшь её есть, уж так смотрят, как будто не верят, что ты им Кал сдашь…
— Да хоть бы какой поесть, лишь бы не заболеть, — вздохнул Культя.
Бяка сочувственно покивал и стал продолжать рассказ:
— Я, обычно, если возле какого гриба поем этой дряни из бака, так чтобы всё чин-чинарём было, тут же сдаю Кал в горшок. Стоят они там такие — прозрачные, рядом с каждой дверью. Специальные. Очень удобные. Сразу видно, что ты не просто сидишь, дурака валяешь, а делом занят. В горшки эти вода налита и трава всякая засунута. И обычная, на нашу похожая и с разноцветными мягкими пампушками. Водичкой можно помыться, пампушками — подтереться. Правильно всё в этом отношении устроено, почти как у нас. Я траву эту, понятное дело — вынимаю, морду водичкой споласкиваю и сажусь на него, как положено. Всё по-человечески всегда делал, а они как-то раз увидели, да как разорались, и про какое-то свинство, и про какие-то хрустальные вазы, и про какие-то цветы. Я убежать пытался. Но куда там… Поймали, да как чем-то прожгли. В общем, парализовали. Вот, какова тут жизнь у простого товарища человека…
Сява потрогал макушку с привставшими волосами и тупо, но назидательно, оглядел товарищей. Все пребывали в шоке. Бяка, несколько разомлевший от пристального внимания к своему повествованию, почти перестал кырхать и дёргаться.
— Пиво, правда, здесь ничевское. Но пить его простым смертным почти что запрещено — наказывают. Я как-то выпросил, выпил, иду как человек по улице, песни пою хорошие, бабам подмигиваю. Предложил одной полюбиться во славу Кузьмича, даже пару фантиков посулил, так она как взвилась!.. Врезала мне сумкой по роже, я, естественно, ей в ответ, и опять меня вырубили, парализовали и в застенок. Очнулся — чуть опять
