Старый преступник очень надоел Марату.
Надоел его хриплый грубый голос, надоели презрительные взгляды. Надоело темное, чудовищной силы биополе. Надоели бесконечные советы. Еще больше надоело то, что советы обычно оказывались точными, прогнозы — правильными, а презрительные интонации — справедливыми.
Жилец оказывался прав слишком часто.
Четыре племени нужно было подчинить. Четырьмя племенами нужно было управлять. Жилец требовал крайней жестокости — Марат тяготел к дипломатии. Жилец требовал уничтожения чувствилищ и казни старух — Марат не касался традиционных верований и хотел сосредоточиться только на обустройстве повседневной жизни, или, выражаясь казенно, на административной деятельности.
Он предлагал и учил — дикари боялись и не понимали. Он пугал — дикари не верили. Тогда он шел к Жильцу за советом, и совет был один и тот же: накажи одного, остальные сразу всё поймут.
Чтобы заполучить всех, убей нескольких.
Конечно, сама формула «административная деятельность» невыносимо глупо звучала применительно к жителям городища. Аборигены испражнялись на ходу, после Большой охоты страдали от обжорства и беспробудно спали по нескольку дней кряду. В драках — а дрались тут почти ежедневно — откусывали друг другу пальцы и носы, выбивали глаза.
Их женщины рожали каждые три месяца, но до половозрелого возраста доживал только каждый второй ребенок. Их старики уходили умирать в лес, а если отправлялись в иной мир возле семейных костров — тела, после краткого погребального обряда, относили в ближайший овраг, на радость земноводным собакам.
Их верования были мутны и бессвязны. Их искусства сводились к пению заунывных песен и простейшим наскальным рисункам, ремесла — к плетению сыромятных ремней. Их музыкальным инструментом был бубен, их развлечением были разговоры и праздность.
Но они — зловонные, темные, грязные и громогласные — часто казались Марату в тысячу раз более чистыми существами, чем Жилец, легендарный и неуловимый уголовник.
Когда Марат прижимал к себе жену и вдыхал въевшийся в ее кожу запах дыма, и слизывал с ее плечей и груди пот, вкусом напоминающий черничное варенье, он думал о том, что цивилизация двуногих прямоходящих Золотой Планеты находится в детском периоде своего развития, а дети всегда чисты, потому что наивны. А он, Марат, — суперсапиенс, защищенный технологиями чудовищной сложности и мощности, сын другой, гораздо более взрослой цивилизации, понемногу начинающей утомляться от жизни, иными словами — стареть. И он, как всякий человек в начале старости, снаружи очень чист, внутри же — наоборот; душа его понемногу погружается в смрад разочарования.
Но чаще, обнимая подругу, он вообще ни о чем не думал. Ахо слишком хорошо умела сделать так, чтобы ее муж не думал, а просто был с нею.
В сезон туманов холмы покрывались бледно-розовыми цветами, обильно расточающими пыльцу, она поднималась от земли вместе с нагретым воздухом и тонко, навязчиво пахла. Низины и овраги сплошь зарастали перечными водорослями, которые были меньше всего похожи на перец или водоросли, — Марат называл бледно-серые, мясистые, сложно изогнутые стебли водорослями никак не по своей инициативе, а вслед за Жильцом, а тот — вслед за первопроходцем, Жидким Джо. Судя по всему, первопроходец был незаурядным натуралистом: за считаные месяцы успел составить подробное мнение о свойствах всех основных животных и растений экваториальной зоны.
Марат вдыхал сырые запахи, вызывающие головокружение и сонливость, и думал: может быть, Жидкий Джо просидел здесь не полгода, а десять лет? Или это Дальняя Родня вставила в его мозг сведения, необходимые для выживания? Или другой вариант: Жидкого Джо никогда не существовало, а сам Жилец — никакой не вор, а разведчик Дальней Родни, резидент, агент влияния, живой механизм, действующий бессознательно, подчиняющийся тайной программе?
Или, допустим, всё еще проще: нет ни Жильца, ни его жидкого предшественника, ни умысла Дальней Родни. Побег двух преступников и угон тюремного транспорта — самая обыкновенная симуляция. Инкорпорированное воспоминание. И сейчас, сидя на мощной шее носорога, Марат занимается тем, чем должен заниматься, то есть отбывает срок. В соответствии с действующим законодательством… Золотая Планета — его личная каторга.
Однажды из воздуха соткутся фигуры чиновников, один зевнет, а второй, сверившись с документом, скажет: «Парень, ты отбыл наказание, собирайся домой».
— А как же мой народ? — спросит Марат. — А как же четыре племени? А как же толстый косоглазый Голова? Ведь он только месяц как научился правильно орудовать кожаной палкой?! А как же носороги, чьи детеныши так любят перечные водоросли?! А как же моя жена, Ахо, дочь матери рода великой пыли?
— А никак, — ответят ему, — тебя использовали, провели эксперимент, твой приятель со сломанным хребтом — наш сотрудник, профессор и автор монографий по теории контакта. Ты хорошо поработал во славу науки, теперь мы извлечем из твоей головы лишние воспоминания и отпустим восвояси…
— Оставьте жену, — попросит Марат. — Всё сотрите, оставьте мне Ахо.
— Извини, — скажут ему, — такие сведения мы удаляем в первую очередь…
Так думал бывший угонщик, вглядываясь в молочную мглу, потом чихал, энергично выбивая из ноздрей розовую пыльцу, вызывающую нелепые, извилистые фантазии, бил носорога малой дубиной по ноздрям и возвращался назад. В свой дом. К своей жене.
Ее имя значило «неостановимое движение природы». Ахо — это был термин, имя идеи, главного представления дикарей равнины о развитии мира. Ахо — это было прорастание живого из мертвого, гниение и цветение, высыхание старого и рождение нового. Ахо — это была смена дня и ночи, и чередование сезонов, и бег четырех лун по небу. Когда усопшего относили в дальний овраг и спустя сутки обнаруживали на месте мертвого тела только беспорядочно разбросанные кости — это тоже было Ахо. Вечная спираль жизни. Но не сама жизнь — для этого понятия в языке дикарей имелся другой аналог, сложное слово, звучавшее как хриплое «ыыцз», причем первое сдвоенное «ы» произносилось с обязательной довольной улыбкой. «Ыыцз» означало — охотиться, есть, пить, спать, дышать, плодить детей, смеяться, петь, стучать в бубен, мечтать — иначе говоря, радоваться. Наслаждаться.
«Ыыцз» считалось мужской идеей, «ахо» — женской. «Ыыцз» было дионисийским, игровым пониманием бытия, оно оставлялось самцам, самки же мыслили строже, аполлонически, понимали существование не как ыыцз (наслаждение), а как ахо (следование за природой). Когда самец, наевшись свежего мяса и запив его перебродившим соком тыквы, отползал от семейного костра чуть в сторону, где трава помягче, ложился на спину и устремлял взгляд в небо, он восклицал «ыыцз!», и все понимали, что жить ему хорошо, парень счастлив, и от соседнего костра кто-нибудь из приятелей мог подхватить возглас, и от третьего костра, и от пятого. Хорошо, брат! Очень хорошо. Лучше не бывает.
