Ну и черт с ней, подумал Калинов. Плевать я на нее хотел! Раз уж выбрался сюда, так хоть отдохну…
Он махнул рукой официанту, и тот наконец смог исполнить свой профессиональный долг. Коньяк он принес армянский, выдержанный. После первой же рюмки исчезли куда-то и наложивший на себя руки Формен, и скрывающийся по неизвестным причинам Зяблик, и многие-многие другие… Вот только Марина исчезать не желала, и совсем ему было на нее не наплевать. Вторая рюмка напомнила ему, что он — мужчина, уже больше недели не спавший с женщиной. На какое-то время одиночество стало для Калинова самой главной заботой, и чтобы забыть о нем, пришлось воспользоваться помощью третьей рюмки.
А в восемь часов началось действо, ради которого и приходили в этот ресторан люди. Под потолком загорелись сиреневые огни. На подиуме, в конце зала, появились пятеро, подключили старинные музыкальные инструменты, и зазвучала музыка. Кажется, играли что-то из «Битлз» — Калинов плохо знал классику. К подиуму потянулись пары.
Калинов снова огляделся. Блондинка в зеркалах так и сидела за своим столиком, задумчивая и одинокая. Калинов встал.
— Вы разрешите?
Блондинка тряхнула головой, выходя из задумчивости, и повернула к нему лицо. Сиреневые огни отражались в стеклах очков. Она благосклонно кивнула, поднялась, и Калинов повел ее к танцующим. Мелодия лилась медленная и грустная, под нее, должно быть, хорошо танцевать вдвоем. Блондинка положила Калинову руки на плечи, без навязчивости, но плотно прижалась к нему упругим телом. Тело ее показалось разгоряченному коньяком Калинову на удивление прохладным.
— Не пришла?
Голос был певучим, без малейшего признака присущей голосам современных женщин хрипотцы. Калинов помотал головой, и его отражения в зеркальных очках повторили это движение.
— И мой кавалер не счел нужным. — Она печально вздохнула в ухо Калинову.
Этот вздох растрогал Калинова. Возникло острое желание утешить и защитить слабую доверчивую женщину.
— Почему бы двоим брошенным людям не объединиться? — предложил он. Мой столик к вашим услугам.
Она ничего не ответила, но положила ему голову на плечо. Сильнее, однако, не прижалась. Калинов понятия не имел, о чем с нею беседовать, и танец они дотанцевали в молчании. Когда музыка затихла, он взял ее за прохладную руку и повел прямо к своему столику. Она ни словом ни жестом не выразила недовольства. Подозвали официанта, тот вернул на стол второй прибор. Пока он бегал вокруг, Калинов наконец рассмотрел ее. Она была несомненно молода, не старше двадцати двух, пышные светлые волосы, маленький вздернутый носик, полные губы, на подбородке — ямочка, только глаза были скрыты за зеркалами. Коньяк она пить отказалась, официанту пришлось принести для нее бутылку красного крымского.
— Зачем вы носите очки? — спросил Калинов, когда официант, открыв бутылку, удалился. — Здесь ведь темно.
— Они мне не мешают. — Легкомысленный взмах рукой. — У меня ноктофилия.
— Бедненькая! — Калинов понимающе покивал. — Как же вы все время в очках?
— Привычка… Зато я хорошо вижу в темноте. — Она подняла фужер с вином. — Давайте выпьем за знакомство. Кстати, меня зовут Нора.
— Саша. — Калинов взял свою рюмку. — За знакомство!
Чокнулись, выпили.
— Вы часто здесь бываете? — спросила Нора, без энтузиазма принимаясь за закуску.
— Сто лет не был… Но когда есть возможность, прихожу с огромным удовольствием.
— Любите музыку двадцатого столетия?
— Да, она мне нравится… Хотя не скажу, что знаю ее хорошо. Она в меру экспрессивна и в меру мелодична. И, наверное, поэтому привлекательна. К тому же, в ней еще не ощущается никакого влияния церкви.
По залу вновь разлился сиреневый свет, и музыканты заиграли что-то знакомое. Нора отложила вилку. Калинов воспринял это как намек и тут же потащил ее танцевать. Алкоголь уже подействовал вовсю, танец давался Калинову легко, и все было бы совсем отлично, если бы не ощущалась в его партнерше некая напряженность, словно Нора лишь минуту назад выучила движения танца и постоянно боялась их перепутать.
Потом они снова ели и пили, а дальше вечер превратился для Калинова в череду оторванных друг от друга событий.
Вот они слиты в танце, и он уже не чувствует в ней никакой напряженности, да и кажется ему, что они знакомы уже тысячу лет — так с нею легко и просто… А вот они за столом, пьют, едят и смеются, и она что-то говорит, но он не может понять и только слушает прекрасный певучий голос… А вот они целуются в джамп-кабине, губы ее упруги и прохладны, и очень мешают очки, но она не позволяет их снять… А вот он застилает постель, прислушиваясь к шуму воды в ванной, где Нора принимает душ, и ему жутко не нравится, что она так долго там копается. Он берет с кресла ее платье — в обычном свете оно оказывается нежно-розовым — и вешает в шкаф. И вдруг, сам не зная зачем, вкалывает в пояс «жучка». А потом она появляется из ванной, на ней ничего нет, кроме очков на лице, и ему кажется, что она и мылась прямо в этих своих проклятых очках. Она гасит свет в комнате и оказывается в его объятиях. Он целует прохладные губы, и выясняется, что очки она сняла, но глаз ее в темноте все равно не видно, и слава Богу. Тело ее теперь теплое, и Калинову кажется, что она специально так долго возилась в ванной, чтобы согреться. Тут они падают в постель, его ладони шатрами накрывают тугие девичьи груди. Мысли уносятся далеко-далеко, на край Вселенной, и остаются одни ощущения… А потом, посреди ночи, он вдруг просыпается в ужасе: ему кажется, что рядом лежит холодный труп, что в пьяном угаре он задушил ее своими объятиями, но она поворачивает к нему голову и говорит: «Спи, милый. Давай, я подую тебе в лицо и погашу плохой сон». Он успокаивается. Она дует ему в лицо. Лоб его овевает прохладный ветерок, и Калинову приходит на ум, что, если бы рядом с ним сейчас лежала Марина, то ветерок этот был бы июльский, теплый и ласковый, и с этой мыслью он вновь засыпает, инстинктивно отодвигаясь от любовницы, и в самый последний миг, на грани сна, ему кажется, что он все-таки кого-то сегодня предал: то ли ее, то ли Марину, то ли жену…
Когда он проснулся, рядом уже никого не было. Калинов приподнялся на локте и огляделся. Слава Богу, у него вчера хватило ума привести Нору в свою холостяцкую квартиру. Хорош бы он был, если бы притащился с нею в Кокорево, в ИХ с Витой брачную постель. Да-а-а…
Он с трудом встал, прошел на кухню. Кухня была пуста. Судя по всему, его ночная любовь смылась, не попрощавшись. Голова после вчерашнего изрядно трещала, и, чтобы прийти в норму, пришлось принять сразу две таблетки антивинина. Потом он забрался в ванну и, крутясь под колкими струйками воды, пытался представить себе, как Нора стояла вчера тут, на этом самом месте, и струйки секли ее гладкое тело. Стало до омерзения противно, нежданно-негаданно накатил стыд перед черненькой девушкой в кумачовом платье, но Калинов выключил горячую воду, и стыл куда-то пропал. Наверное, замерз и превратился в ледышку. Ледышка, правда, осталась, спрятавшись в глубине души, но с этим уже ничего нельзя было поделать надо ждать, пока исчезнут последние признаки похмелья.
