— Вот поэтому я и должен наделать лигатур! — бушевал Шонни. — Боже мой, женщина, ты что же, хочешь, чтобы она перегрызла пуповину, как кошка?!
привязал к изголовью кровати длинное полотенце и приказал: — Тяни вот за это, девочка, сильно тяни! Да поможет тебе Бог, теперь уже скоро.
Беатриса-Джоанна со стоном потянула за полотенце.
— Мейвис! — позвал Шонни. — Работа мне предстоит долгая, принеси мне пару бутылочек сливянки и стакан.
— Там и остались-то всего две бутылки.
— Вот и принеси мне их, будь хорошей девочкой. Ничего, ничего, красавица моя, — обратился он к Беатрисе-Джоанне. — Ты тяни давай, Бог тебе в помощь!
Шонни проверил, греются ли на радиаторе старомодные свивальники, которые сестры вязали долгими зимними вечерами. Лигатуры были простерилизованы, ножницы кипятились в ванночке, на полу сияла большая оцинкованная ванна, вата ждала, когда ее свернут в тампоны, бандажная повязка была на месте — все, по сути дела, было готово.
— Благослови тебя Бот, дорогуша моя, — приветствовал Шонни супругу, тащившую бутылки с вином. — Сегодня будет большой день!
Этот день был действительно долгим. Почти два часа Беатриса-Джоанна билась, напрягая все мускулы. Она кричала от боли, а Шонни кричал ей слова ободрения, прихлебывая сливянку, и, наблюдая, ждал, потея не меньше ее.
— Если бы у меня было хоть какое-нибудь обезболивающее средство, — бормотал Шонни. — Вот, девочка! — вдруг воскликнул он и, ничуть не смущаясь, протянул ей бутылку. — Выпей немного.
Мейвис вовремя поймала его руку и отдернула назад.
— Смотри! — крикнула она. — Начинается!
Беатриса-Джоанна пронзительно завизжала.
На свет появилась головка ребенка, которая наконец закончила свое трудное путешествие, оставив позади костный туннель тазового пояса и протолкнувшись сквозь влагалище к воздуху того мира, пока равнодушного к нему, который скоро должен стать враждебным. После короткой паузы наружу вышло все тельце.
— Отлично! — сказал Шонни.
Его глаза сияли, когда он, осторожно и с нежностью, протирал влажным тампоном зажмуренные глазки младенца. Новорожденный громко закричал, приветствуя мир.
— Восхитительно! — похвалил Шонни.
Когда пульс в пуповине начал ослабевать, он взял две веревочки-лигатуры и ловко перевязал ее в двух местах. Шонни затягивал лигатуры все туже и туже, оставив между ними небольшое пространство. Осторожно взяв простерилизованные ножницы, он обрезал в этом месте пуповину. Теперь этот новый комочек жизни, полный ожесточенно вдыхаемого воздуха, существовал сам по себе.
— Мальчик, — проговорила Мейвис.
— Мальчик? Да, точно, — подтвердил Шонни.
Освободившись от своей матери, мальчик перестал быть просто чем-то неизвестным. Шонни вернулся к роженице, чтобы наблюдать за выходом плаценты, а Мейвис, завернув ребенка в пеленку, положила его в коробку, рядом с радиатором. Купание должно было состояться чуть позже.
— Боже милостивый! — воскликнул Шонни, наблюдавший за роженицей.
Беатриса-Джоанна снова закричала, но уже не так громко, как раньше.
— Еще один! — сообщил пораженный Шонни. — Близнецы, ей— богу! Многоплодные роды, клянусь Господом Иисусом Христом!
— На выход, — сказал надзиратель.
— Пора! — взорвался Тристрам, вскакивая с койки. — Давно пора, мерзкая ты личность! Только принеси мне чего— нибудь пожрать, прежде чем я уйду. Чтоб ты треснул!
— Не вы, — злорадно проговорил надзиратель. — Он. — И показал на сокамерника. — Вы с нами еще долго пробудете, мистер Дерьмо. Это его выпускают.
Блаженный Амвросий Бейли, потрясенный словами надзирателя, моргая и тараща глаза, с трудом возвращался к реальности: с конца января ему казалось, что он постоянно ощущает в себе присутствие духа Божия. Блаженный был очень слаб.
— Предатель! — зашипел Тристрам. — Стукач! Ты им врал про меня, врал, и своим враньем покупал свою вонючую свободу!
Глядя на тюремщика бешеными глазами, он с надеждой спросил: — Вы уверены, что не ошиблись? Вы совершенно уверены, что освобождают не меня?!
— Его! — ткнул пальцем надзиратель. — Не вас, а его. Вы же не… — он заглянул в бумажку, зажатую в кулаке, — вы же не «духовное лицо» или как это там, ведь нет? Вот их всех приказано освободить. А такие ругатели, как вы, будут и дальше здесь сидеть. Понятно?
— Это вопиющая, чудовищная несправедливость! — в отчаянии закричал Тристрам.
Молитвенно сложив руки и сгорбившись так, словно ему перебили шею, Тристрам упал на колени перед тюремщиком.
— Пожалуйста, выпустите меня вместо него! Ему уже все равно. Он думает, что уже мертв, сожжен на костре. Он думает, что его не сегодня-завтра канонизируют. Он просто не воспринимает действительности. Умоляю!!!
— Это его освобождают, — снова ткнул пальцем в священника надзиратель, — его. Вот тут на бумаге его имя, смотрите: А. Т. Бейли. А вам, мистер Сквернослов, придется остаться здесь. Не беспокойтесь, мы вам подыщем другого товарища. Ну, пошли, старина, — мягко обратился надзиратель к Блаженному Амвросию.
— Вам нужно выйти отсюда и прибыть в распоряжение какого-то парня в Ламбет, а он вам скажет, что дальше делать. Ну, идем?
Надзиратель довольно сильно потряс Блаженного за плечо.
— Отдайте мне его пайку, — все еще стоя на коленях, клянчил Тристрам. — По крайней мере хоть это вы можете сделать, будьте вы прокляты! Я подыхаю с голоду!
— Мы все голодаем! — прорычал надзиратель. — А некоторым из нас еще приходится работать, а не бездельничать целыми днями! Мы все сейчас пытаемся прожить на этих самых ЕП и нескольких каплях синтелака в день, и говорят, что и этого ненадолго хватит, если так и дальше будет продолжаться… Ну, пошли! — снова тряхнул он Блаженного Амвросия.
Блаженный А. Т. Бейли, едва дыша, лежал на нарах в состоянии священного экстаза, глаза его лихорадочно блестели.
— Е-есть! — стонал Тристрам, с трудом поднимаясь с колен. — Дайте, дайте чего-нибудь поесть!
— Я вас накормлю, — проворчал надзиратель и пообещал прямо противоположное. — Я к вам подсажу одного из тех людоедов, что были недавно арестованы, вот что я сделаю! Вот он и будет вам соседом. Он вынет у вас печень — да, вынет! — поджарит и съест!
— Все равно, — простонал Тристрам, — жареную или сырую, дайте ее мне, дайте, дайте!
— Э-эх, вы… — брезгливо усмехнулся надзиратель. — Пошли, старина! — обратился он снова к Блаженному Амвросию. В голосе его прозвучало беспокойство. — Давай-ка, вставай, будь умницей. Тебя выпускают! Домой, домой, домой! — залаял надзиратель, как собака.
