Я прислушался к сердцу: острота первого удара прошла, но теперь оно стало биться все чаще и чаще. Пока не застучало в висках и не опалило щеки.
Тогда я обхватил голову руками и стал лихорадочно проверять свою догадку; сходится или не сходится. Не сходится? Нет, кажется, все-таки сходилось. Общая модель матобеспечения АСУ… Так ведь это же моя программа моделирования пакетного режима. Только вместо пакета задач на входе надо навешивать пакет программ, отягощенных разной лабудой, вроде графика, минимального объема информации и тому подобного. Далее: программа у меня универсальная — недаром я с ней столько вожусь. Стало быть, количество любых переменных, входящих в модель, произвольно. Кроме того, сами переменные могут быть сколь угодно сложными по структуре, то есть в их внутренности я могу запихать все, что угодно. А в данном случае все, что запихивают в свои программы авторы той или иной системы. Разные графики, приоритеты, ограничения на память, время и т. п.
Я хоть и не Фантомас, но в мыслях явно разбушевался. И, может быть, поэтому не придал большого значения странному тону, которым Иоселиани вот уже три-четыре минуты говорил с кем-то по телефону.
Наконец я заметил, что Лида подает мне отчаянные сигналы, пытаясь привлечь внимание к Иоселиани. Я взглянул на него и поразилюя той перемене, которая произошла с ним за несколько минут. Из увлеченного, уверенного в себе человека он вдруг превратился в провинившегося мальчика. Перебрасывая трубку, как горячую печеную картошку, из руки в руку, Иоселиани морщился, хмыкал, удивленно вскидывал брови. Но разговор уже подходил к концу. Не успел я как следует удивиться, как он уже закончился совсем.
Дальше вышло еще удивительнее. Давид Иоселиани заходил по комнате и стал говорить нечто несусветное. Сначала я думал, что не понимаю его речей из-за невнимательности. Но, взглянув на Лиду, я понял, что дело не в этом. Она тоже ничего не понимала. Не понимала, вернее, причины, так резко изменившей поведение Иоселиани. Но смысл, внешнюю, так сказать, сторону этого поведения, она схватила раньше меня. По крайней мере, пока я еще вслушивался в его бормотанье, всматривался в его покрасневшее, надувшееся лицо, в то, как ему явно неприятно было произносить свой бессвязный монолог, Лида уже аккуратно положила журнал на прежнее место, аккуратно поднялась с дивана, подошла к двери и, аккуратно открыв ее, вопросительно оглянулась на меня.
Тут только я уловил, что мы должны уходить. Что нас просто-таки просят об этом. Но инерция творческого общения была столь велика, что, уже одевшись, в прихожей я попросил Иоселиани дать мне с собой для проработки некоторые его материалы.
— Нет, я не могу вам их дать. Они у меня все в одном экземпляре и все мне нужны, — сказал Иоселиани. Потом, видно, сообразив, что машинистки не печатают ничего в одном экземпляре, он добавил: — Я тут, знаете ли, давал читать. Просили… А потом теряют. Вот видите, ничего и не осталось. Последние экземпляры остались.
Это прозвучало уже вроде «ходят тут всякие, а потом ложки пропадают». Я неловко простился с Давидом Иоселиани и, взяв Лиду под руку, покинул вместе с ней его квартиру.
Когда мы, поймав такси, ехали обратно в центр к Лидиному дому, я некоторое время колебался относительно темы для размышления: то ли еще и еще раз обдумывать догадку о блестящем применении моделирующей программы, то ли попытаться осмыслить ни с чем не сообразное поведение Иоселиани. Результат столкновения этих двух желаний был неожиданным: я внезапно утратил интерес ко всему, кроме Лиды, решил все, кроме Лиды, отложить на потом.
Все остальное не было скоропортящимся продуктом, и его можно было отложить на потом. Тем более что умственная лихорадка, охватившая меня, когда я понял истинный смысл моделирующей программы, значительно поутихла. Я вообще сторонник чистых состояний. Несмешанных. А выходка Иоселиани, чей-то звонок (чей?), послуживший ее причиной, явились наложением, которое нужно было отставить, отдумать в сторону с тем, чтобы чистое интеллектуальное переживание снова проявилось в рамке собранности.
Но Лида, кажется, еще не отошла полностью от перипетий визита.
— Гена, — сказала она мне, — а ты знаешь, что в наше время ничего не происходит?
— То есть? — До ее дома я решил ограничиться ролью подыгрывающего. Я просто любовался ею и ни о чем не хотел думать.
— То есть в буквальном смысле, — продолжала Лида. — Что-то происходит — это когда что-то выбиваегся из общего ряда, случается раньше, позже или вообще как-то не так, как этого ожидали. Это насилие над рутиной. А сейчас все идет своим чередом. Даже разводы… Даже открытия… Или, знаешь, мне кажется, и стихи пишутся сейчас своим чередом.
— И что же? Ваша финальная мысль?
— А вот вокруг тебя что-то происходит, по-моему.
— И как же это понимать?
— Ты знаешь, мне кажется, да я тебе только что это говорила, что событие, истинное событие, понимаешь, ускорение среднего темпа жизни — это в общем-то неестественно.
— Негэнтропия.
— Это неестественно, да, это пришпоривание какое-то. Но ведь для этого нужна энергия. Получается, что события происходят, когда кем-то затрачивается энергия.
Нужно, чтобы был кто-то, кто может позволить себе такую роскошь.
— О, если ты обо мне, то я вовсе не энергичен. Вокруг меня полно людей, которые могут подсуетиться куда эффектнее.
— Я говорю не о показухе. Это только я называю энергией, а в общем-то это нечто интегральное, это какая-то внутренняя тяжесть личности, которая создает вокруг себя водоворот. Какая-то воронкообразность, что ли, не знаю, как объяснить.
— Но тот, кто в эпицентре воронки — ниже всех.
— Да, как тяжелый камень.
— А если камень не хочет быть тяжелым?
— Камень не выбирает своего веса.
К институту я подошел в 3.15 утра. Огни в вестибюле были потушены, и двери закрыты изнутри. Достучаться до подсознания спящих охранников было делом нелегким, но нужным.
Наконец я прошел в машинный зал, разбудил «дневного» человека Гришу Ковальчука и спросил, на какую машину можно ставить мои ленты. Гриша попросил подождать. На сто девятой шел счет, но минут через десять он должен был кончиться. Я подождал, счет кончился, Гриша записал адрес остановки, помог мне поставить мои ленты и снова нырнул за ЛПМы, где стояла заветная коечка. И снова, глядя ему вслед, я не мог не удивиться: валяется человек на койке, а стрелки на брюках вроде бы этого не замечают. Как говорится, меняются, но в лучшую сторону. Колдовство, да и только.
Хоть я работал на машине с половины четвертого, но не спал-то я всю ночь. Поэтому, когда кончилась ночная смена, я решил идти домой отсыпаться. Я столько переработал на прошлой и позапрошлой неделе, что пропущенные полночи казались даже меньше лыка, которое, как известно, можно ставить в строку. Да и кто узнает, во сколько я вышел на машину? В конце концов, я мог в это время подготавливать информацию.
