Поединок с паразитами длился без особого перевеса в ту или иную сторону вот уж примерно час. Я не допускал мысли, что в итоге будет, если паразиты на самом деле неисчислимы и сил у них достаточно, чтобы ломить не переставая недели напролет, пока у меня не истощится ум. Когда эта мысль непроизвольно всплыла сама собой, я ее немедленно подавил. А между тем в этом действительно состояла главная опасность.
К пяти часам я уже чувствовал некоторую усталость, но ни в коем случае не ослабление душевных сил. И именно тогда я почувствовал, что они, судя по всему, стягивают новые силы, готовясь к решительному штурму. На этот раз я решил дать им приблизиться вплотную. Мне хотелось убедиться, могу ли я нанести им урон. И я безропотно ждал, когда они, скопившись, навалятся всей прорвой, словно огромная толпа. Я безмолвно наблюдал, как они все обильней и обильней скапливаются вокруг меня, пока наконец не почувствовал, что мне начинает перехватывать дыхание. Ощущение было ужасным, равносильным тому, как если бы я добровольно сунул руку в медленно сжимающиеся тиски. Вес все тяжелел. Я терпел его, не давая себе шевелиться. И вот когда сносить чудовищное бремя стало совсем уже невмоготу, я, собрав всю мозговую энергию воедино, выпалил ее единым залпом. Эффект был такой, словно в самой гуще толпы разорвался артиллерийский снаряд. На этот раз промаха не было. Паразиты, очевидно, были невесомы, как туча мошкары, но набилось их там столько, что отпрянуть достаточно быстро они не успели. И я испытывал отрадное чувство: урон им был нанесен достаточно весомый.
***
Вслед за тем на полчаса наступило затишье. Присутствие паразитов все так же ощущалось, но было очевидно, что оправятся они не скоро. Позже я выяснил почему. Я научился вызывать в себе внутреннюю силу, равную по мощности фактически водородной бомбе. В этот раз я применил ее впервые, так что мне даже самому было невдомек, насколько она мощна. Паразиты сомкнулись вокруг меня плотным кольцом, словно громадная стая крыс, считая, что перед ними котенок, а напоролись неожиданно на здоровенного тигра. Неудивительно, что они струхнули.
Мной также владела отрадная удовлетворенность. Несмотря на то, что для удара я использовал всю силу, ощущения опустошенности во мне не было. Я, как и всегда, чувствовал себя бодрым и свежим, а возвышенная радость триумфа преисполняла уверенности, что подобным образом я смогу удерживать оборону еще не одну неделю.
Но минуло полчаса, и когда сквозь шторы начал мало-помалу просачиваться блеклый сумрак наступающего рассвета, я почувствовал, что на меня исподволь надвигается нечто, к чему я совершенно не готов. То было небывалое по своей странности опущение, как если бы я, стоя на сухом месте, почувствовал вдруг под ногами хлюпанье холодной воды и обнаружил, что та, невесть откуда взявшись, медленно прибывает, поднимаясь уже к коленям. Прошло какое-то время, прежде чем я осмыслил, что они атакуют из той области моего мозга, о существовании которой мне самому было неведомо. Я был силен оттого, что сражался с ними силой своего знания, но нельзя было не учитывать, что знание собственного ума у меня мизерно. Я был подобен астроному, который, имея представление о Солнечной системе, полагает, что знает обо всей Вселенной.
Паразиты готовились к тому, чтобы атаковать извне, из-за пределов моего знания о себе самом. Ведь действительно, к перспективе такого глубинного изучения я еще не приблизился. Я рассчитывал (что весьма предусмотрительно) отложить его на более отдаленный период времени. Довольно часто я размышлял над тем, что жизнь человека целиком зиждется на определенном наборе близких ему понятий, к которым он относится как к чему-то принятому. Ребенок воспринимает как должное своих родителей и дом, в котором родился; со временем он аналогичным образом начинает воспринимать свою страну и общество. Для начала такие «опоры» нам необходимы. Ребенок, воспитывавшийся без родителей, скитавшийся с детства по приютам, вырастает с чувством неуверенности в себе. Ребенок, чье детство проходило в нормальных условиях, может впоследствии заиметь привычку высмеивать своих родителей или даже вовсе от них отказаться (что, однако, нежелательно), но делает он это лишь в том случае, когда у него уже хватает сил стоять на собственных ногах.
Все оригинальные мыслители растут над собой, одну за другой откидывая эти «опоры». При этом они могут все так же любить своих родителей и страну, но любят их уже с высоты своей силы — силы, начало которой было положено актом отрицания.
Однако в действительности у людей нет привычки иметь «опоры». Смелый, оригинальный ученый-математик может рабски зависеть от своей жены. Мощный, независимый мыслитель является таковым в основном из-за того, что стойкость в нем поддерживает своим поклонением горстка друзей и учеников. Короче говоря, люди не подвергают сомнению все свои «опоры». Они могут, подумав, отказаться лишь от некоторых, остальные оставив себе как нечто само собой разумеющееся.
Сам я, например, был настолько захвачен процессом открытия и постижения новых континентов ума, при этом полностью отрицая свое прежнее "я" вместе со всеми его привычками и устоями, что совершенно упустил из виду тот факт, что во многом я все так же опираюсь на прежние свои привычки и устои. Хотя я и чувствовал, что моя личность претерпела изменения, но само сознание того, что я — личность, стойко во мне жило. И собственно корень этого сознания — корень понятия «личность» — прикован во всех нас цепью к незыблемому якорю, лежащему на дне непостижимо глубокого моря. Я по-прежнему думал о себе как о представителе человеческой цивилизации. Я все так же сознавал себя жителем Солнечной системы и Вселенной, измеряемой категориями пространства и времени. Время и пространство я понимал как нечто, существующее вечно. Я не занимал себя вопросом, где я был до своего рождения или буду после смерти. Я даже не задумался ни разу, что ждет меня за порогом жизни; для меня это было нечто, чем можно будет «заняться потом».
Теперь паразиты приступили к тому, что, подобравшись к скрытому в темной глубине «якорю» моей личности, принялись его раскачивать. Выразить это более внятно я не могу. Точнее сказать, сам якорь они не качали, это было им не по силам; но они стали сотрясать его цепи столь мощно, что я внезапно ощутил пугающую зыбкость на том уровне сознания, где все должно считаться и неприкосновенным и незыблемым. Во мне неожиданно стали возникать вопросы к самому себе: «Кто я?» — вопросы в самом что ни на есть глубоком, базисном смысле. Подобно тому как смелый мыслитель дерзает переступить через такие понятия, как «любовь к отечеству» и «вера в бога», я перешагнул через те привычные критерии, которыми измеряется личность человека: определенность времени и места рождения, факт принадлежности к людям как биологическому виду (а не к собакам или рыбам), факт моего твердого наличия в мире, обусловленный вседовлеющим инстинктом жизни. Лишившись разом всех этих наносных черт, я, мертвея от ужаса, оказался один на один со Вселенной, созерцая ее внезапно обнажившимся разумом. Однако до меня тут же дошло, что мой так называемый «обнаженный», «чистый» разум так же условен, как и мое имя. Он не может созерцать Вселенную, не налепляя на нее своих ярлыков. Какой же он «чистый», если при виде стола или книги он мгновенно наречет их «столом» и «книгой»! Через отдушины глаз на мир взирала все та же крохотная моя человеческая сущность. И попытайся я так или иначе выйти за ее пределы, как мгновенно наступит мертвая пустота.
