Бегемот - мое нынешнее руководство! Звучит. А впрочем, так оно и есть. Надо смотреть правде в глаза.
- Никакой реакции. Предложено было забыть.
- То есть нужда в твоих услугах отпала. Вопрос: отпала именно в твоих услугах или отпала вообще?
- Мне это безразлично, - проворчал я. - Какая разница?
- Если что-то случилось, большая…
Тут и зазвонил мой мобильник.
- Валя, - сказала Лара, - он умер.
Как странно это прозвучало - умер. Что значит - умер?
- Его нашли на улице и сразу опознали, потому что все документы были при нем. И деньги. Они говорят - инфаркт.
- Кто - они?
- Милиция. Ты не мог бы заехать? Мне надо с кем-нибудь посоветоваться, что делать.
- Хорошо, я скоро буду.
Отец внимательно смотрел на меня.
- Бред какой-то - он умер на улице от инфаркта. Никаких следов ограбления.
- У него было больное сердце? - спросил отец.
- Не знаю. Никаких патологий, во всяком случае, не было. А так - курение, выпивки, стрессы на работе, нервы… Да, молодая любовница… И что теперь делать?
- По-моему, ты сам знаешь, что делают в таких ситуациях, - пожал плечами отец. - Прежде всего выясняют обстоятельства смерти, нет ли следов насилия… Все, как обычно.
Я уже был в дверях, когда он окликнул меня.
- Тебе придется в этом разобраться, - сказал он.
- Понимаю, - буркнул я.
[16]
Если из окна моей прежней квартиры можно было вдоволь налюбоваться на вспоровшие небо трубы мусоросжигательного завода, то окна нынешней выходят на просторный двор, пребывающий в стыде и сраме запустения. И только чистейший первый снег, прикрыв все белой пеленой, на какие-то мгновения придает этой картине видимость природного явления.
Но тут же всегда вываливает со всех сторон с гиканьем и свистом толпа окрестных берендеев со свернутыми в трубы коврами на плечах. Несть им числа и нет перевода. И выпавший вечером снег, мягко прикрывший безобразные следы существования человеков, уже к утру обычно бывает истоптан ножищами берендеев, изгажен темными пятнами от выбитых на нем ковров. Очистившийся на миг морозный воздух опять становится душен от запаха их жилищ и тел, а безжалостный стук берендеевских палок, лупящих по коврам, носится по двору каждый вечер и не прекращается всю зиму.
Берендеи - словечко Веригина. Валит толпа веселых берендеев - его любимое выражение.
Кроме берендеев были еще в его лексиконе фаранги. Если берендеев он насмешливо и несколько брезгливо терпел, то фаранги были врагами. Берендеев, говорил он, еще можно чем-то пронять, они еще могут перемениться, испытать какие-то человеческие чувства. Набитые же под завязку жизненными благами фаранги с бычьими затылками и их телки - существа непоколебимые, не пробиваемые ничем, убежденные в своем праве жрать и пить больше других. Их морды за темными стеклами иномарок, замороженные тупым выражением бесконечного превосходства над остальными, были лицами другого народа, с которым нельзя договориться, у которого не стоит просить пощады. Ибо хотят они только одного - давить и опускать тех, кто слабее. На их презрение, считал он, можно отвечать только ненавистью. И эта ненависть не подлежит осуждению.
Выраженьице это, фаранги, он привез из Таиланда. Так тайцы, объяснил он мне как-то раз, называют приезжих из Европы и Америки, бледнолицых варваров с карманами, набитыми деньгами. Фаранг вечно пьян, высокомерен, глуп и желает лишь одного - ублажать себя, тупую скотину. Он уверен, что ему все позволено и все вокруг ему обязаны. А еще Женька рассказал, что тайцы никогда не были колонизированы, не знали над собой западного сапога и хлыста и поэтому поначалу отношение к чужеземцам-фарангам было у них, в общем, человеческое, по-тайски добродушное. Но эти, и прежде всего американцы, показали им, что на душе у настоящего фаранга, который смотрит на других, как на зверей в зоопарке. И это в лучшем случае.
Хуже фарангов в системе веригинского мироздания были лишь малолетние гаденыши, стаями толкущиеся у подъездов и грязных скамеек, наплевывая рядом с собой целые лужи гнилой слюны, а теперь научившиеся у приезжих азиатов часами сидеть на корточках, словно справляя нужду на глазах у всех. Они смотрят вокруг себя злобными, обиженными шакальими глазами и готовы за медный пятак убить любого. А могут убить и просто так, без всякого пятака.
Сам я человек невеселый, хотя и могу при необходимости изобразить радость жизни и беспечное довольство окружающим. Но Веригин был человеком и вовсе сумрачным. Приступы депрессии и неконтролируемого отчаяния накатывали на него постоянно, а со временем все чаще. Никаких особых поводов для этого не требовалось, вызвать их мог вполне обычный житейский пустяк, потому что какой-то темный ужас давил его сознание непрестанно. Его одиночество шло от невозможности объяснить причины этого ужаса перед жизнью, от стыда за него, от желания скрыть от других…
И вот теперь мне надо выяснить, что же с ним произошло. Тем более что меня подозревают в причастности к его смерти. А это значит, что мне надо реанимировать все мои навыки следственной работы, с которой я сбежал в свое время.
Моя карьера следователя, как я уже говорил, была недолгой. Я очень быстро почувствовал, что ловить и изобличать попавшихся под руку нарушителей закона, когда вокруг крадут и жаждут обогащения любой ценой абсолютно все, занятие не для меня. Я не такой уж моралист и чистоплюй, больше того, мое отношение к жизни и людям вполне хладнокровно, но я так и не смог обрасти необходимой шкурой равнодушия, без которой невозможно денно и нощно разбираться в диком месиве пороков и преступлений, с которым приходилось сталкиваться на службе. А высоких идеалов и стремления к мессианской деятельности, которые замещали бы отсутствие толстой шкуры, у меня тоже не обнаружилось. Я не смог убедить себя в том, что нынешние законы, многие из которых пекутся сейчас на потребу дня, должны быть превыше всего и пусть погибнет все ради торжества их духа и буквы. Увы, дух слишком быстро улетучивается, а оставшаяся буква далеко не всегда помогает торжеству моральных заповедей.
Когда я все это уже сформулировал для себя, случилась одна история…
Позвонил какой-то молодой человек и сказал, что он вернулся утром домой и нашел своих родителей убитыми. Картина, которая предстала перед нами, была страшной. Родителей парня убили гантелью. Убивали их во сне. Сначала мать, а потом отца. Они спали в разных комнатах хорошей трехкомнатной квартиры. Били прямо по лицам, от которых осталось только кровавое месиво. Окровавленная гантель валялась тут же. Сам пацан провел эту ночь у своей невесты.
