Фонарь солнца висел на небе за листьями деревьев, его свет пятнами ложился на лежавшего меня, и мне представлялось, что меня касаются нежные, ласковые, теплые ладошки братца Принцессы. Мы будто бы вместе были за Железным Бастионом, мы будто бы превратились в птиц и летели по небу, задевая крыльями иллюзию синего цвета…
Кто-то пнул меня в бок. А так как этот бок был боком братца Пилата III, я подумал, что мне приказывают подняться. Вскочив на ноги скафандра, я увидел, что все уже собрались возле танков и рядом с каждым из собравшихся на полу стояли мешки.
Нас построили в шеренгу, шеренгу взяли в кольцо, шеренгу и кольцо пересчитали… Взревели двигатели, которых я не слышал из скафандра, а только видел по дыму, и мы поехали назад, то есть вперед к Нашему Общему Дому.
Вдруг, за одно какое-нибудь мгновение, без всякого заката, положенного в Нашем Доме по инструкции после завершения каждого трудового дня, наступил вечер. Закачались иллюзии деревьев, задергались иллюзии листьев, что-то застучало в танк… И словно из душа на ядовитую окружающую среду обрушились потоки воды, размывая, смазывая очертания всех иллюзий. Мне захотелось вдруг, разодрав на себе скафандр, выбежать из танка наружу, чтобы подставить под капли обезумевшее свое лицо…
Когда мы подъехали к Железному Бастиону, душ неба закрыли. Вечер внезапно закончился, и снова пришел день. На всем в окружающей Наш Общий Дом среде теперь лежали, светясь и переливаясь различными невообразимыми красками, солнечные капли, похожие на осколки не переставшего гореть фонаря. Я было хотел снова улечься в иллюзию травы, чтобы вглядеться в небо, но братцы из группы поиска начали строиться в шеренгу, а братцы из отдела контриллюзий Ордена Великой Ревизии эту шеренгу окружать. Нас всех пересчитали и повели к Шлюзу в Железном Бастионе, от одного только взгляда на который всего меня охватил жутко священный трепет перед могуществом нашего братцевского духа, сумевшего возвести в хаосе ядовитой окружающей среды непреступную твердыню Нашего Общего Дома.
Тут, прервав мой трепет, какой-то братец из группы поиска, тронул меня за плечо скафандра и показал всем своим видом в сторону иллюзий деревьев. Над ними висело огромное, невозможно-невероятное, нереальное, небратцевское семицветное полукольцо, которое навело меня на мысль, что я точно сошел с ума и теперь в ум уже никогда войти не сумею…
Поднявшись на пятнадцатый ярус, мы прошли дезактивацию и дезинфекцию, сдали на обработку принесенные иллюзии фруктов, которые от вноса в Наш замечательный Дом перестали быть иллюзиями и стали просто фруктами, и только после этого сняли с себя скафандры.
Лично у меня еле хватило сил раздеться. Перед моими глазами все еще стояло все то, что было за Железным Бастионом, особенно висевшее над лесом полукольцо, и ото всех этих воспоминаний собственных глаз я никак не мог отвязаться. Смотри у меня, братец Пилат III, сказал я себе, немедленно же прекращай это дело, а то вот напишу на тебя предложение в книгу жалоб и предложений, чтобы тебя отправили на арену гладиаторов, тогда враз все отвяжется.
После того, как я себе это сказал, во мне расцвела вызванная возвращением радость, которая тут же выступила на мои две щеки двумя слезами.
С этими слезами на щеках я прошел таможенный досмотр, поцеловал знамя и получил уложенные в пакет две груши. Смахнув слезы на плац, я направился прямо к поджидавшей меня на краю плаца братцу Клеопатре II, которая была секретарем пятого зама.
В моем персональном кабинете пятого зама я сел на край стола и набрал несколько цифр на телефонном диске, которые были на телефонном диске благодаря заботе Кабинета Избранных.
— Пятнадцать дробь седьмой участок Ордена Святой Экзекуции…
— Это ты, братец Малюта Скуратов XXXII?
— Так точно! Чего изволите, братец Пилат III?
— Служить!
— Так точно!
Из трубки в мой персональный кабинет просунулась корона братца Малюты Скуратова XXXII, снятая с головы, чтобы служить. Корона радостно попискивала и пошевеливала всеми своими зубьями.
— Ну что, — сказал я короне, — отметим мое понижение?
— Так точно! — рявкнула корона.
— Но сначала сходим на арену гладиаторов. Прихвати с собой братца Мадонну…
Купив билеты, мы разошлись по своим законным местам: я — на трибуну для одиннадцатизубочников, братец Клеопатра II — для семизубочников, братец Малюта Скуратов XXXII — для десятизубочников, братец Мадонна — для восьмизубочников.
Цирк был заполнен до отказа вмещать еще кого бы то ни было. Рядом со мной сидел какой-то толстый братец в узком не по размеру тела фраке. Он весь вспотел, ерзая по скамейке от нетерпения, и то и дело вытирал большим полосатым платком широкое радостное лицо.
— Прошу, братец, прощения! — восклицал он, толкнув меня очередной раз в бок локтем.
Наконец я не вытерпел и сказал:
— Нельзя ли, братец, покультурнее?
Он повернулся ко мне лучшей стороной, расплылся в культурной улыбке и ответил:
— Извиняюсь, братец! Я, знаешь ли, братец, всегда сильно волнуюсь перед началом матча, слава Самому Братцу Президенту… Выложил на бывшего братца Ивана Грозного XVIII двадцать монет, а теперь сомневаюсь в содеянном. Говорят, бывший братец Бисмарк VII тоже братец не промах. Несмотря на то, что бывший братец Иван Грозный XVIII уже в полуфинале, а этот проводит только первый бой, боюсь, как бы не плакали моими слезами мои драгоценные денежки. В бывшем братце Бисмарке VII на восемь кило больше, и он на десять лет моложе…
В ложу номер двадцать один, отгороженную от цирка толстым бронированным и пуленепробиваемым стеклом, вошли братцы мыслеводители из Кабинета Избранных, которых возглавлял сам Сам Братец Президент. Пуленепробиваемое стекло ложи было затемненным, и братцы зрители братцев мыслеводителей в ложе не видели, а только слышали через микрофоны и динамики. Сам Братец Президент захлопал в ладоши, аплодисменты тут же подхватили и понесли в массы братцы мыслеводители. Братцы на трибунах повскакали с трибун и разразились овациями. Овации стали бурными, послышались радостные возгласы:
— Сплотившиеся возле ложи номер двадцать один братцы едины!
— Ура! Ура! Ура!
— Слава Самому Братцу Президенту!
— Ура! Ура! Ура!
— Сплотимся возле ложи номер двадцать один еще теснее!
— Ура! Ура! Ура!
Все стали сплачиваться еще теснее. От этого сплочения и еще от того, что наши овации превратились в настоящую бурю, северная трибуна рухнула. Братцы, выкрикивая разные лозунги и провозглашая здравицы в честь Самого Братца Президента и братцев мыслеводителей из Кабинета Избранных, не обратили на это никакого внимания, так как к обвалам трибун все давно привыкли. Перед каждым матчем всегда обваливалась какая-нибудь трибуна: то ли северная, то ли южная, то ли восточная, то ли западная, короче — любая, кроме ложи номер двадцать один, которая была бронированная. Мы продолжали сплачиваться и кричать «ура!», аплодисменты Самого Братца Президента транслировались и печатались всеми орудиями массовой информации. Из-под обломков рухнувшей трибуны к санитарным машинам понесли убитых и раненых, которым за это полагались медали «За сплочение» и которым я очень завидовал, так как о такой медали давно мечтал, а у меня ее не было.
