Другим посланием из прошлого были серебряные ножи и вилки с гербом: луком со стрелой и тремя летящими журавлями. Я нашел их в серванте, который мать обычно закрывала на ключ.
Отругав меня за любопытство, мать сказала, что это герб прибалтийских баронов фон Шторквинкель. Из их рода происходил мой отец. Моя фамилия была менее аристократичной - Шторкин. Мать объяснила, что такая операция с фамилией - обычная социальная маскировка времен военного коммунизма.
Отец ушел из семьи сразу после моего рождения; никакой другой информации о нем мне не удавалось получить, как я ни старался. Стоило мне заговорить на эту тему, как мать бледнела, зажигала сигарету и говорила каждый раз одно и то же - сначала тихо, а потом постепенно переходя на крик:
— Пошел вон. Слышишь? Пошел вон, мерзавец! Пошел вон, подлец!
Я предполагал, что это связано с какой-то мрачной и романтической тайной. Но, когда я перешел в восьмой класс, мать стала переоформлять документы на жилье, и я узнал про отца больше.
Тот работал журналистом в крупной газете; я даже нашел в интернете его колонку. С маленькой фотографии над столбцом текста приветливо глядел лысый человек в очках-велосипеде, а текст статьи объяснял, что Россия никогда не станет нормальной страной, пока народ и власть не научатся уважать чужую собственность.
Мысль была справедливая, но отчего-то меня не вдохновила. Возможно, дело было в том, что отец часто употреблял выражения, которых я тогда не понимал ("плебс", "вменяемые элиты"). Улыбка на родительском лице вызвала во мне ревнивую досаду: она явно была адресована не мне, а вменяемым элитам, чью собственность я должен был научиться уважать.
Кончая школу, я задумался о выборе профессии. Из глянцевых журналов и рекламы были ясны ориентиры, на которые следовало нацелить жизнь, но вот методы, которыми можно было добиться успеха, оказались строго засекречены.
— Если количество жидкости, проходящее по трубе за единицу времени, остается прежним или растет по линейному закону, - часто повторял на уроке учитель физики, - логично предположить, что новых людей возле этой трубы не появится очень долго.
Теорема звучала убедительно, и мне захотелось отойти от этой трубы как можно дальше вместо того, чтобы рваться к ней вместе со всеми. Я решил поступить в институт стран Азии и Африки, выучить какой-нибудь экзотический язык и уехать на работу в тропики.
Подготовка стоила дорого, и мать наотрез отказалась оплачивать репетиторов. Я понимал, что дело было не в ее жадности, а в скудости семейного бюджета, и не роптал. Попытка вспомнить об отце окончилась обычным скандалом. Мать сказала, что настоящему мужчине следует с самого начала пробиваться самому.
Я был бы рад пробиваться - проблема заключалась в том, что было непонятно, куда и как. Мутный туман вокруг не оказывал сопротивления - но найти в нем дорогу к деньгам и свету было мало надежды.
Я провалил первый же экзамен, сочинение, которое почему-то писали на физфаке МГУ. Тема была "Образ Родины в моем сердце". Я написал про мультфильм, где коротышки пели про кузнечика, про распиленную шайбу со словом "СССР" и ссучившихся китов… Я, конечно, догадывался, что при поступлении в такой престижный вуз не следует говорить правду, но выхода у меня не было. Погубила меня, как мне сообщили, фраза: "И все-таки я патриот - я люблю наше жестокое несправедливое общество живущее в условиях вечной мерзлоты". После слова "общество" должна была стоять запятая.
Во время прощального визита в приемную комиссию я увидел висящий на двери рисунок с изображением веселой улитки (она, как и отец на фотографии из интернета, улыбалась явно кому-то другому). Под ней было стихотворение древнеяпонского поэта:
О, Улитка! Взбираясь к вершине Фудзи, можешь не торопиться…
Вынув ручку, я дописал:
Там на вершине Фудзи улиток полно и так.
Это было мое первое серьезное жизненное поражение. Я ответил судьбе тем, что устроился работать грузчиком в универсаме возле дома.
В первые несколько дней мне казалось, что я нырнул на самое дно жизни и стал недосягаем для законов социального дарвинизма. Но вскоре я понял, что никакая глубина, никакое гетто не спасает от этих законов, поскольку любая клеточка общественного организма живет по тем же принципам, что и общество в целом. Я даже помню, при каких обстоятельствах это стало мне ясно (в ту минуту я балансировал на грани ясновидения - но выяснилось это намного позже).
Я смотрел английский фильм "Дюна", в котором межзвездные путешествия обеспечивали так называемые навигаторы, существа, постоянно принимавшие специальный наркотик и превратившиеся из-за него во что-то среднее между человеком и птеродактилем. Навигатор расправлял свои перепончатые крылья, сворачивал пространство, и флотилия космических кораблей переносилась из одной части космоса в другую… Мне представилось, что где-то в Москве такое же жуткое перепончатокрылое существо простирает крыла над миром, а люди ничего не замечают и муравьями ползут по своим делам. Но никаких дел у них уже нет. Они еще не в курсе, а вокруг уже другая вселенная и действуют новые законы.
Эти законы действовали и в мире грузчиков - в нем полагалось правильно (не меньше и не больше определенной нормы) воровать, полагалось иметь общак, полагалось бороться за место поближе к невидимому солнцу, причем бороться не как попало, а с помощью освященных обычаем телодвижений. В общем, своя Фудзи, пускай невысокая и заблеванная, была и здесь.
Стоит ли говорить, что я снова отстал при восхождении. Меня стали назначать подряд на ночные смены и подставлять перед начальством. Быть лузером среди грузчиков показалось мне невыносимым, и, когда началось второе лето после школы, я ушел с работы.
Пока у меня оставались заработанные в универсаме деньги (с учетом украденного было не так мало), можно было сохранять относительную независимость от матери, и я сократил общение с ней до минимума. Оно, собственно, свелось к единственному ритуалу - иногда мать останавливала меня в коридоре и говорила:
— Ну-ка погляди мне в глаза!
Она была уверена, что я принимаю наркотики, и считала себя способной определить, когда я под кайфом, а когда нет. Я не употреблял никаких субстанций, но у матери выходило, что я под дозой почти каждый день, а иногда - под одновременным воздействием целой группы наркотических веществ.
Для вынесения вердикта отслеживался не размер глазного зрачка или краснота белка, а какие-то особые приметы, которые мать держала в тайне, чтобы я не научился маскироваться - поэтому оспорить материнскую экспертизу было невозможно в принципе. Я и не спорил, понимая, что это будет лишним доказательством ее правоты ("какой ты агрессивный становишься под наркотиками, ужас просто!").
